А ряженые всадники сделали надрез у горла барана, один, засучив рукава, залез клыкастой пятернёй в его грудную клетку и вырвал сердце на глазах Терехова. Тушу подвесили за ноги к палкам, составленным в пирамиду, и, работая кулаками, содрали шкуру. Потом отрезали голову, вместе с сердцем положили на противень и поставили на верхнюю ступень лестницы, к ногам Андрея.
Всё делали молча, а тут оба поклонились, и один торжественно произнёс:
— Тебе, великий шаман!
Потом они молча вскочили в сёдла и ускакали. И это уже был не подарок Жоры — какое-то ритуальное жертвоприношение. Относительно забоя животных и дикого зверья Терехов особой щепетильностью не страдал: на Ямале охотился на гусей, при случае бил из карабина диких оленей и шкуры снимал сам. Потом строганину из сырого мороженого мяса ел за обе щеки, макая в смесь соли и перца. Теперь же глядел на подвешенную тушу, на умиротворённо-тупую баранью морду, на лилово-красное сердце под ногами и наливался неким брезгливым отвращением.
За всё время работы на плато геодезисты видели несколько отар овец, которых гоняли чабаны-алтайцы из посёлка Беляши. Но никто не приносил баранов, напротив, даже продавать мясо отказывались, когда дипломатичный Сева ходил к ним на переговоры. Не из скупости — из хозяйской рачительности: мол, взрослого барана вам не съесть, испортится на жаре, а молодого жалко, пусть растёт. И сами, имея целое стадо, ели солонину! А сейчас привезли матёрого, жирного, распотрошили и подвесили — режь ломти и жарь, даже коршуны засекли поживу и закружились в небе.
Через час хищники осмелели так, что уже барражировали на бреющем полёте, готовые приземлиться и поклевать свежатинки. Их собралось уже десятка четыре, и иные, самые смелые, сидели на земле поодаль, пугливо осматриваясь и медленно приближаясь к туше. Ещё бы несколько минут — и жертвенный баран стал бы их добычей, но вдруг, словно по сигналу, птицы разом взлетели и бросились врассыпную.
На дороге появился пограничный УАЗ, но почему-то без брезентового верха, по кабриолетному варианту, совсем не для климата осеннего Укока. И сам Репей, сидевший за рулём, тоже оказался ряженым. Одет он был в гимнастёрку времён войны с прицепными погонами, затянут портупеей и в своей фуражечке с зелёным верхом — тоже не по сезону, однако красавец-вояка, словно с картинки соскочил. Мешки под глазами исчезли, улыбка, как у Ивана-царевича.
— Хорошо живёшь, Шаляпин! — кивнул он на освежёванного барана. — Алтайцы, что ли, преподнесли? Уважают! Они знают, кому жертвы приносить... Ну, тогда маринуй шашлыки, великий шаман!
Терехов всё же надеялся, что это Жора раздухарился и прислал алтайцев с дарами, хотел сказать об этом, но промолчал. А тот вышел из машины, подтянул синие форменные брюки, расправил портупею, завернув кобуру назад, и поскрипел ярко начищенными хромочами.
— Ну что, я седлаю? — спросил с непривычной, какой-то по-юношески трепетной надеждой.
Кобылица все ещё жалась к кунгу и взирала на чужака с опаской. Терехов сам надел узду и сразу вставил удила, расторопный Репей принёс седло и, забросив на спину, нырнул под брюхо за подпругами. От него пахло армейским вещевым складом, залежалой, но отглаженной тканью, отчего запах лишь усилился. Он тщательно готовился к этому путешествию, попарился в бане, оделся странно, однако с иголочки, подворотничок с леской на гимнастерочке ослеплял, подчёркивая чисто выбритый подбородок, рассечённый пополам волевой ямкой. Жора вспорхнул в седло, поймал ногой стремя.
— Ну, помогай мне, великий шаман!
Серая ощутила руку наездника, резво развернулась и мягкой иноходью порысила в сторону заштрихованных дальним дождём белых гор. И над ними, как знак, тучи расступились, и появился тонкий серпик луны. Терехов смотрел на него и думал, что если бы он в самом деле обладал волшебством, шаманской силой и умел бы упаковывать свои мысли в летучую всепроникающую форму, то послал бы Луноходу пожелание доброго пути, без зависти, без сожаления: этот верный и мужественный солдат завоевал право быть победителем, потому и вырядился, словно фронтовик на плакате. Терехов жалел в тот момент лишь об одном — не успел испытать, смог ли бы он сам вернуться в чертоги, будучи неготовым к такому возвращению?
Прореха на небе заштопалась, новорождённый месяц не в силах был пробить толщу туч и пропал. На земле стало сумеречно, через несколько минут пошёл дождь, потом налетел сильнейший ветер, и кунг закачался на рессорах, как лодка на волнах. Андрей представил, каково сейчас Жоре скакать против ветра, в одной гимнастёрке, но тут же исправил свою мысль — его греет любовь! Да и скакать ему до чертогов часа два с половиной, к тому же ветер мог дуть только здесь, возле реки, а под заснеженными горами его и вовсе могло не быть. Погода на Укоке капризна и противоречива, как женщина.
Терехов запустил электростанцию и, отгоняя навязчивое желание достать папку с рисунками совы, нашёл на полке с макаронами старый Устав внутренней службы. И с каким-то негодующим восторгом отметил: воин на обложке точь-в-точь походил на Репьёва! Не давая себе отчёта, спонтанно и необъяснимо он взял и сунул книжку в печь. Пухлая от многих рук, она вспыхнула на углях, обгорела со всех сторон и, став почти чёрной, начала медленно истлевать, превращаясь в серый пепел.
Боль из раны на шее каким-то образом перекочевала на рёбра грудной клетки и теперь мешала дышать. Он хотел выпить таблетку, но услышал снаружи какое-то шевеление и стук. Показалось, это Жора вернулся и рассёдлывает лошадь, но когда вышел из кунга, в первый миг отшатнулся. Свет прожектора падал на рухнувшую палочную пирамиду, и показалось, что над валяющейся тушей барана орудует какой-то мохнатый, бесформенный зверь. Длинная, бугристая тень от него пляшет по траве, выстилаемой ветром, и все это вместе создаёт впечатление, будто не стая коршунов и воронья, но сама земля, её воплощённый в птиц дух пожирает оставленную ему жертву. Вот так и рождаются легенды, если смотреть глазами перепуганного разума.
Хищники явно видели человека или чуяли его, но не оставляли добычи, норовя протиснуться в самую гущу голов, хвостов и крыльев. Зрелище это заставляло содрогаться и одновременно притягивало, прожекторный свет создавал иллюзию фильма ужасов. Тугие, как резина, и совсем не воздушные птицы рвали мясо, уподобясь волкам, и если удавалось выхватить большой кусок, убегали или с трудом поднимались и тут же исчезали во тьме. А на их место из той же тьмы падали другие.
От такого бесконечного коловращения у Терехова пропала всякая боль, баран на глазах превращался в красноватый скелет, и он бы по своей воле не оторвался от этого зрелища, если бы сильный ветер не ударил одну птицу о кунг. Шлепок был таким сильным, что он обернулся на звук и увидел, что птица обернулась зелёной пограничной фуражкой, трепещущей пояском и прижатой к колесу. Андрей сбежал по ступеням, подхватил её — репьевская! Видно, сорвало ветром на скаку и принесло...
Жертвенное пиршество духа земли не прервалось ни на миг, хотя Терехов находился в пяти шагах. Пища и жёсткая конкуренция лишили птиц всякого страха перед человеком, и, вероятно, от осознания этого перед взором вспыхнула картина — эта же стая сейчас расклёвывает Жору! Не мог он потерять драгоценную фуражку просто так, мало ли что могло случиться: кобылица взъерепенилась, сбросила, споткнулась, опрокинулась на скаку. А седок головой о камни...
