С этой же стороны, словно оббежав всю землю, прискакала и кобылица. Одна, без всадника, с болтающимися стременами и волочащимся поводом. Терехов попытался поймать — не далась, завертелась возле кунга с жалобным зовущим ржанием.
Месяц окончательно потускнел и превратился в обмылок, когда на горизонте показался Репьёв. Он явился с той же, противоположной стороны, совсем не оттуда, где искал его Андрей и откуда принесло фуражку. Жора оказался цел и почти невредим, если не считать лёгкой хромоты, испачканной формы, одного оторванного погона и стёсанной о камни ярко-красной щеки. Сразу стало ясно: встречи с возлюбленной не произошло. Однако Репей ничуть не утратил присутствия духа и, узрев обгаженный птицами обглоданный скелет перед кунгом, ероша короткие волосы, с нарочитым возмущением произнёс:
— Шаляпин! Так нечестно, один сожрал барана. Ну ты жрец, а не великий шаман!
На танцующую возле кунга кобылицу он замахнулся рукой.
— А пошла бы ты! Паскуда!
При этом обнаружился ещё один изъян формы: рукав оказался разорванным от обшлага до плеча и болтался на голой руке, как приспущенный флаг. Ободранный локоть ещё кровоточил. Некогда лучший наездник училища, скорее всего, вылетел из седла, но удачно приземлился, чему специально учили на занятиях.
Кобылица наконец-то заступила повод и спутала себя, Терехов поймал её, погладил морду, потрепал гриву, и она повлекла его к лестнице. Пользуясь случаем, Жора обиженно стащил седло с серой и повесил на прицепное устройство кунга.
— Погоди... А где мой автомобиль? — спросил изумлённо, увидев пустое место. — Где мой старый капрал?
Даже если бы Андрей имел голос, охоты рассказывать, что ему грезилось ночью, не было.
— Засадил, — прошептал он на ухо.
— Засадил? — переспросил Жора и стал упражняться в солдатском юморе: — Кому засадил? Куда засадил?
Сам понял, что ни к месту, достал из кармана баранку, сдул соринки и отправил в рот.
— Ты куда ездил? Тут же кругом болота! Чуть с дороги — и звездец... Далеко хоть засадил?
Терехов махнул по направлению белых, освещённых солнцем гор — в сторону, куда уезжал на кобылице Репьёв. Жора посмотрел на свои грязные хромачи.
— Там же в багажнике... пять бутылок контрабандной водки! А ты и барана орлам скормил, и водку угнал... Мясо-то убрать надо было! Эх, такого барана! Думал, шашлыков нажарим, посидим...
Андрей смотрел вопросительно, и Жора сдался.
— Что так глядишь, Шаляпин? — погрустнев, спросил он. — Да, это мой прикол. Порадовать тебя хотел, удивить. Барана сам выбрал... Дружинников своих послал, активистов, с дарами великому шаману. А от их костюмов таким нафталином несёт, заставил постирать и выгладить. Всё равно запах. Думал, ты сразу допрёшь... Нет, ты не великий шаман! Так себе, посредственный... Куда ездил-то? За мной подглядывать?
— Подглядывать, как ступень ищешь, — съязвил Терехов.
— Какую ступень? — видимо, тот забыл уже, что наврал.
«От космического корабля», — хотел сказать Терехов, но слова застревали в горле. Репей не понял.
— В общем, не получился праздник, — заключил он. — А тут ещё под меня наша прокуратура копает... Уволят или даже посадят.
Он подождал реакции, но её не последовало. Жора настороженно последил за обеспокоенной кобылицей.
— И это уже не прикол, Шаляпин... Спросил бы хоть, за что. Впрочем, хотел и сам сказать... А ты скормил барана птицам. Чем закусывать? Что молчишь, бессловесное ты существо?
Терехов поманил его рукой, увлекая в кунг, возле коего возбуждённо суетилась кобылица. Жора сначала дёрнулся, но вдруг отшатнулся и замер.
— Ты что... хочешь сказать? Эй, шаман? Ты что тут нашаманил? Ланда сама пришла? Она здесь?! И ждёт?
Серая вдруг заржала, обеспокоенно завертелась и попыталась встать на дыбы, но копыта сорвались с железной лестницы. И это неожиданным образом подстегнуло Репьёва, ибо за дверью послышался звук, сходный со звуком каблучков. Он взбежал по ступеням, отворил дверь — жеребёнок спустился с кровати и теперь, качаясь, стоял на длинных и немощных ногах.
Жора злобно усмехнулся, протянул руку и погладил его морду. Жеребёнок схватил палец и начал сосать.
— Тоже прикол? — не отнимая руки, спросил он. — Так не шутят, Шаляпин. За такие шутки...
Он не договорил, что бывает за такие шутки. Вдруг плюнул ему под ноги.
— Впрочем, какой ты теперь Шаляпин?
Кобылица почти танцевала на задних ногах и теперь норовила просунуть морду внутрь. При этом она не ржала — как-то нежно и трепетно говорила на конском, но понятном человеку языке. Терехов оттеснил Жору и взял жеребёнка на руки.
— Ты что хочешь? — спросил тот, теряя накал злобы. — Думаешь? Да ну! Сказки всё это!
Андрей спустил лошадиного детёныша на землю, и тот молниеносно нырнул под брюхо кобылицы, мужики разом присели на корточки. Жеребёнок захватил сосок и, поддавая его мордой, впился намертво. Со второго, свободного, закапало молоко.
— Шаман, — взирая на это, проронил Жора. — Ты и в самом деле великий шаман... Я вот так же хотел пробудить природу. Вынес её на солнце и содрал маску. А она ослепла.
Он подождал реакции Терехова, но тот молчал, глядя, как жеребёнок терзает пухнущее вымя кобылицы, испытывающей блаженство. Репьёв выпрямился.
—- Ты бы сделал точно так же! Как ещё выбить дурь из головы? Я же показывал её лучшим специалистам! Ну не искать же этот чёртов портал, которого нет и быть не может! И ты это понимаешь... Она запуталась в своих художественных мирах, заблудилась в реальностях. Мир мёртвых, мир живых... Ей не глаза надо лечить — голову, психику... Да, я виноват, но я уже сполна заплатил! Ну что ещё ей нужно?!
Жеребёнок выцедил молоко из одного соска и припал ко второму, но тот оказался пуст. Тощие его бока слегка округлились, не держали слабые ноги, наваливалась усталость, но не было чувства сытости, и тогда детёныш, не выпуская вымени, упал на колени и заснул.
— Тебе, Шаляпин, лучше забыть туда дорогу, — нависая над Тереховым, Жора вдруг заговорил чужим звенящим голосом. — Если запомнил... Не смей больше шаманить! И приближаться к чертогам не смей!
Андрей встал и наконец-то глянул на однокашника.
Это был уже другой человек — тяжёлый, непреклонный и не умеющий отступать, как повязанный родовым обычаем и обречённый на смерть монгольский воин. Ему было легче умереть, чем бежать с поля брани и тем паче быть поверженным и побеждённым. В Голицинское училище при советской власти вели строжайший отбор и сортировали абитуриентов по новейшим секретным программам проверки психологической устойчивости личности — Европа с Америкой отдыхали. Будущих офицеров изначально ориентировали на гибель в первой стычке с противником, причём в течение первых десяти минут боя, и это неожиданным образом превращалось в непобедимость. Если продержался одиннадцать — ты герой, а двенадцать — бессмертен.
