— Так вы не знаете их? — спросил Гущин.
Жанет-Лихотина скользнула взглядом по снимкам.
— Нет.
— Никого?
— Этого видела, — она указала на фото Артема. — Тогда… В то время, про которое вы постоянно спрашивали, — она повернулась к Клавдию Мамонтову. — Когда ты меня расспрашивал в сквере, я сначала тебя за него приняла, подумала — волосы покрасил в блондина. Но лишь на миг, вы не похожи.
— Так вы намерены давать показания по существу? — спросил Гущин.
— А ты, лысый, что, повесить на меня своих мертвяков хочешь? — спросила Жанет.
— Нет, не хочу. Могу, но не хочу.
— Значит, если не потреплюсь с тобой, повесишь?
— Вам могут предъявить обвинение в убийстве четырех человек и покушении на убийство по мотивам мести, — ответил Гущин, он блефовал.
— А если начну трепаться, то только за девчонку-соплячку сяду?
— Да, если скажете нам всю правду о себе. И о том, что вы знаете.
— Да ты про меня почти все сам знаешь, лысый. Ишь, сколько бумаг насобирал, — Жанет кивнула на уголовное дело, медицинскую карту. — Ладно, может, и отвечу. Смотря какими будут твои вопросы. А то, может, про Патриарший прудик снова потрепемся, а? — Она улыбнулась зубастой улыбкой Кате. — С представителями медиа. О том, как Аннушка уже купила масло, и не только купила, но и разлила его?
— За что вы ударили ножом Грету Кутайсову? — спросил Гущин.
— Ты сам знаешь, за что. Чтобы Регинка волчицей взвыла, как когда-то я в гостинице «Россия», чтобы сама себе свои крашеные патлы выдрала.
— Вы хотели отомстить таким способом за ваше увечье, причиненное кислотой?
— Если знаешь, зачем спрашиваешь?
— Почему так долго месть откладывали? Столько лет… Да и потом вы три года работали консьержкой в доме, где они жили, и не предпринимали ничего…
— Я случай ждала. Они не жили там. Иногда приезжали. Я терпеливая баба. Меня жизнь, как камушек, побила. Что только со мной не приключалось! Лечилась я годами, потом как-то жизнь пыталась наладить годами — думала, ничего, обойдется. Не обошлось. С такой мордой, с такой лысиной, какой меня Регинка наградила по злобе, разве обойдется?
— Я знаю, что вы пытались покончить с собой.
— А это не твое дело, лысый. Это был шаг отчаяния. Но я быстро справилась. Я поставила себе цель.
— Отомстить. Я понимаю вас.
— Ни черта ты не понимаешь! И знать ничего не можешь об этом. Когда женщина, такая как я, становится уродиной, никому не нужной, проклятой отщепенкой. Когда мужики бегут, как тараканы, едва увидят, что ты — вот такая в натуре.
— Вы терпеливо ждали своего часа. И дождались, когда Пелопея три года назад переехала жить с Новой Риги в квартиру на Патриарших.
— Да не нужна мне была эта девка! — воскликнула Жанет. — На черта она мне сдалась, если Регинка ее не любила?
— То есть как это?
— А вот так. У Регинки младшая была всегда любимицей. Грета. Их общая дочка. Я ее ждала, караулила.
— То есть вы хотите сказать, что вы планировали убить именно Грету, чтобы отомстить матери?
— Младших всегда родители больше любят и жалеют. А старшая девка — она и так калека, на черта из-за нее в тюрьму садиться?
— Значит, вы подстерегали именно Грету? И с цветочным ящиком тоже?
— Она же приехала, чтобы эту дуру к психиатру вести. — Жанет пожала плечами. — Они всегда приезжали раз в неделю — либо брат, либо она, но чаще брат. А я ждала ее. Парень-то мне вообще был не нужен, он же Регинке не родной сын. Это не то. Вот Грету потерять — это совсем другое дело, — она осклабилась в своей страшной улыбке.
Она ни о чем не сожалела.
— Регина сейчас заботится в основном о своей старшей дочери, они вместе живут, — сказал Гущин. — Она ее опекает.
— Да не нужна мне была эта дура! Я же говорю вам, я всегда хотела Грету сделать разменной фишкой в нашей с ее мамашей старой игре. А старшая — она жила своей жизнью, отрезанный ломоть. Какая мне выгода была ее убивать? Регинка бы по ней не особо плакала. А остальным вообще по фигу. Это она ко мне липла.
— Кто лип? Пелопея к вам?
Жанет усмехнулась:
— Да она не помнит сейчас ни шиша. Я же говорю — дура сумасшедшая.
— Она стала такой в результате… того, что произошло с ней, — осторожно сказал полковник Гущин. — Вы точно не видели вот этого человека, когда работали консьержкой?
Он снова указал на снимок Виктора Кравцова.
— Нет, сказала же сто раз.
— А этого парня видели, да?
Гущин взял в руки и показал ей фото Артема Воеводина.
— Они жили. Он у нее ночевать оставался, — ответила Жанет. — То целуются у лифта, бесстыжие, на меня — ноль внимания. Она ему в паху гладит, ширинку расстегивает, а он ее на руки — и по лестнице наверх. А то среди ночи она его выгоняет от себя. Полуголого. Он еле брюки на себя успел натянуть — она его выставила. Он на лестнице у поста моего полночи просидел сам не свой. Я не выгнала его — они ж малахольные оба. Потом пошел наверх, в дверь звонить — уже под утро, она пустила его, и они, думаю, дня два-три из постели не вылезали — трахались, как очумелые.
— И часто вы его видели?
— В апреле, мае, в июне тоже. А потом она под машину угодила. А он не приходил больше. Кому калека нужна? Это я понимаю. Мужики сразу баб бросают в таком случае.
— Его убили, — полковник Гущин подвинул к ней жуткое фото из дома в Дятловке. — Это он.
Жанет смотрела на снимок.
— На меня это повесить хотите?!
— Нет, я слушаю, как все было — вашу версию.
— А нет никакой версии. Мне старшая девка Регины не нужна была — сколько раз мне вам повторять? И хахаль ее не нужен. Им тоже никто не нужен был, они лишь друг на друга смотрели, друг друга замечали. На остальных — плевать и растереть. Уж не знаю — любовь это у них была? А кто же это его так? Зверь, что ли, какой?
— Нет, это не зверь, Жанет, — ответил полковник Гущин. — Так почему вы говорите, что Пелопея липла к вам? Как это понимать?
— Так и понимай. Я у лифта сижу — она мимо идет, к себе. Один раз вечером я поесть себе разложила, надо же поесть человеку? Хлеб, колбаса с чесноком. И вдруг она в подъезд входит — наряженная вся, словно с тусовки. Одна — ни хахаля с ней, ни братца. И не пьяная, но видно, что глючит, под кайфом. И ко мне запросто: чем это так пахнет у вас? Я ей: колбаса кровяная, сама, мол, делаю. И дала попробовать. Она засмеялась: что, правда из крови? Я говорю: да, из крови свиной. А она мне вдруг: а не могли бы вы мне достать два литра свежей крови? Я говорю: пожалуйста. Через два дня вышла на работу опять, поднялась к ней на этаж, позвонила. Она открывает, я ей бутылку с кровью. На ферме у знакомых купила, они свиней держат, режут. Она мне — деньги. Я не взяла. Спросила: зачем вам два литра? А она засмеялась так странно — говорит, вампирская вечеринка в клубе, классный прикол. Я ее там, в квартире, могла прикончить, если бы захотела, — стукнуть по голове или придушить. Так я ведь этого не сделала. Потому что не она мне всегда нужна была, а младшая, Регинкина любимица. А сейчас, после аварии, я Пелопею несколько раз на Бронной встретила — так она на меня ноль внимания, не узнает. И про два литра забыла. Я все думаю — она и правда память потеряла или только притворяется?
