Есть в спектакле моменты, когда ее голос звучит как крик подстреленной птицы, и не просто птицы, а орлицы: она летит ввысь, а в нее стреляют, – раздается предсмертный крик, но в нем нет жалобы, это победный крик!
Мой дорогой друг, я вам не кажусь наивной со своими восторгами? Ведь я с этой актрисой даже не знакома и не стремлюсь быть знакомой. Иногда впечатления от артиста в жизни обманчивы и отодвигают его духовную сущность за какие-то детали поведения.
Я никогда не забуду финала спектакля. Одинокая фигура Дорониной на очень большой, почти пустой сцене, по одну сторону которой декорации фасада МХАТа, а по другую – занавес с чайкой. Подняты ее руки, как в храме, она спиной к зрителю, с поднятой к небу головой.
И слышится ее крик отчаяния, победы и клятвы о том, что любовь, которую она пронесла благодаря Достоевскому, спасает ее от пустоты и бездушия сегодняшней действительности.
Зрители долго аплодировали, дарили цветы и всё стояли и не уходили, пока она не торопясь клала свои букеты к портретам тех актрис, перед которыми преклонялась всю свою жизнь. Этот спектакль – гимн искусству!
Прошло около месяца, как я посмотрела этот спектакль, и неожиданно наталкиваюсь на интервью Аристарха Ливанова в связи с его 60-летием (в журнале «Элита России») и радуюсь совпадению моего восприятия его как актера и его высказываний как человека и гражданина по многим вопросам.
Вот небольшие фрагменты его размышлений, которые я вполне разделяю:
«Репертуарный театр еще не погиб, но все делается для того, чтобы лишить его государственной поддержки, и потому вынуждают строить репертуар на потребу публике…
С одной стороны, этот вал халтуры набивает душу зрителя мякиной, с другой – на его фоне контрастнее выделяется подлинное искусство. Чтобы сыграть примитив, не нужно иметь таланта, не нужно работать и набираться по крупицам опыта в театре. Но чтобы для зрителя исчезло все – сцена, приезжие артисты, проблемы дома и на работе, артисту мало таланта и профессионального опыта. Он должен мобилизовать все свои душевные и физические силы и прожить эти минуты как последний день в жизни – все в них вкладывая, что в тебе есть, и даже то, чего нет, что не пережил, не дочувствовал, не додумал, о чем не догадался. Ведь для артиста каждый спектакль – открытие самого себя!»
Когда я прочитала это интервью, то порадовалась, что не одинока, что, сидя в зрительном зале, почувствовала этого артиста и не разочаровалась в нем, прочитав его интервью, а, наоборот, нашла так много общего в нашем понимании искусства, в нашей тревоге за театр, за культуру, за души людей, которые сейчас растеряны, потеряли веру и не приобрели пока еще тот жизненный идеал, тот свет души, который помогает жить. Самое интересное, что я ведь не знакома с Аристархом Ливановым, только как зритель и как коллега по театру поверила ему.
Вообще, как ни странно, я не вписалась в актерскую жизнь Москвы. Да, я со многими радостно здороваюсь, перекидываюсь двумя-тремя фразами – и все, а спроси меня о них поподробнее – я ведь ничего ни о ком не знаю, сужу только как зритель или, иногда, как читатель их мемуаров или интервью. То ли Москва такая суетливая, но всем некогда, почти никто не ходит на чужие спектакли. Так и в моем театре, наверное, почти никто не видел мои лучшие роли: Кручинину, Раневскую, Сарытову, Филумену Мартурано и сегодняшнюю странную миссис Сэвидж. Какие роли! О них можно только мечтать!
Да, рецензий было много, я была обласкана вниманием критики, любовью зрителей, вниманием телевидения (особенно канала «Культура»). А вот товарищи по театру не знают меня по моим лучшим ролям. Может быть, поэтому все мои предложения пьес остаются отвергнутыми или выслушиваются со скукой на лице. Но что делать? Надо ждать… (как говорит моя героиня Элизабет Мадран в спектакле «Ждать?!»).
Спектакль на «Чердаке сатиры»
Решает миг, но предрешает час,
Три дня, неделя, месяцы и годы.
Художник в миге – взрыв в жерле природы,
Просветный взор вовнутрь Господних глаз.
К. Бальмонт
Как-то совершенно случайно я прочитала в одном журнале маленькую пьесу Франсуазы Саган «Заноза». Эта пьеса, всего восемь страничек, о стареющей актрисе, попавшей в автокатастрофу по вине любимого человека. Вот уже два года она борется за то, чтобы вернуться в театр, вернуться в жизнь. Она на грани отчаянья, но все еще надеется быть снова на сцене, надеется, что любимый человек не оставит ее.
Героиня пьесы – раба своей профессии, жизнь без сцены для нее немыслима. Эти чувства мне очень близки, и хотя моя жизнь совсем не похожа на обстоятельства ее жизни, я чувствую ее трагедию так, словно все это происходит со мной. Я стала серьезно думать об этой пьесе. Мне казалось, что ее можно сильно увеличить, если, скажем, дать возможность героине раскрыть свои чувства и донести их до зрителя через те роли, которые она сыграла или мечтала бы сыграть. Каждый психологический поворот этой пьесы рождал у меня монологи или реплики, созвучные данному состоянию героев.
Например, юный новичок-коридорный Люсьен, узнав о том, что она актриса, восторгаясь этой профессией, жизнью актрисы, говорит: «Вы работаете в театре, как это замечательно, как это интересно… как это весело…» И я, вспомнив свой монолог из «Безумной из Шайо», вставляю его как ответ этой одинокой, изуродованной автокатастрофой актрисы: «Да, приятно… весело (у автора). Но когда утром просыпаешься, тебе не всегда весело. Когда выбираешь в индийской шкатулке волосы на сегодня, когда достаешь искусственную челюсть из единственной чашки, оставшейся от сервиза, чувствуешь себя одиноко в этом неуютном мире, особенно если тебе совсем недавно снилось, что ты девочка, едешь на ослике собирать малину».
Этот монолог в нашем несостоявшемся спектакле я очень любила и теперь иногда проигрываю его на творческих встречах, и всегда его слушают с огромным сочувствием. Я преображаюсь в очень старую женщину, которая держится гордо из последних сил, иронизируя над самой собой, над жалкими попытками казаться молодой. И трогательные слова о том, что она все та же маленькая девочка, которая в любом возрасте остается в ней. Это – монолог печальной правды о старом человеке.
Или рассказ моей героини юному Люсьену о том, что она живет в бедном отеле. Чтобы войти в роль нищей, никому не нужной женщины, я мгновенно включаюсь в песенку Беранже «Нищая». И говорю ему: «Представьте, на сцене – ночь, метель, фонарь, я стою в лохмотьях…» Пою:
Мороз, зима и хлопья снега,
Старушка нищая стоит,
Она была мечтой поэта,
Подайте ж милостыню ей.
А когда любимый человек равнодушно повторяет: «Врач сказал: тебе нужен абсолютный покой…» – отвечаю словами Адриены Лекуврер: «Абсолютный покой для меня означает смерть. Я живу только на сцене. Я забываю все на свете только потому, что каждый вечер я раздваиваюсь. Надевая другой костюм, приобретаю другую душу, другой мозг, становлюсь другой личностью!»
