– Более того, – подсказал я вежливо, – насколько я
натаскан во французском этикете, хозяин должен хватать с блюда гостя каждый
кусок и жрать, жрать, жрать, чтобы из ушей лезло, тем самым доказывая, что не
отравлено. С вином, кстати, то же самое.
Он вздохнул:
– Надеюсь, это не распространяется на женщин, их тут немало,
на которых падет ваш благосклонный взор…
– А что, уродины?
– Нет, но жена у меня строгая. Старые принципы, знаете ли. К
тому же она из провинции…
– Из Вандеи?
– Представьте себе. А я – якобинец!
– Любовь зла, – посочувствовал я. – Так что надо
этим пользоваться. У меня жены нет, но есть женщина… кстати, еще тот зверь!
Всегда страшусь обидеть.
Мы обменялись понимающими улыбками, мимо проплывали стены в
картинах, Этьен вел меня к дальней двери в большом зале, и хотя дверь там
притерта, как пробка во флаконе с дорогими духами, я все равно уловил ароматы
хорошо прожаренного мяса и наваристого супа. Этьен отворил дверь с улыбкой, наш
разговор после приземления вертолета слушают десятки ушей, и по одному намеку о
желании перекусить тут сразу же бросились накрывать стол.
Навстречу пахнуло прекрасными запахами обильного стола, под
стенами выстроились четверо добрых молодцев с салфетками на сгибе левого локтя.
Красномордый мужик в белом переднике как раз ставил на середину стола что-то
невообразимо пахучее, ароматное, я только видел золотистую кожу, торчащие
кверху культяпки, кожа блестела, потрескивала под пальцами, ноздри мои жадно
затрепетали.
– Спасибо, Жюльен, – сказал Этьен довольно. – Вы
свободны. Если понравится ваш послезавтрак, получите орден Почетного легиона.
Если нет – гильотина в соседней комнате ждет вас.
Глава 4
Повар убежал в комичном ужасе, хватаясь за голову, за ним
удалились молчаливые стражи-официанты. Мы сели за стол, я в самом деле ощутил,
что голоден, желудок беспокойно возится, задирает голову и с надеждой
заглядывает в недостаточно широкую трубу пищевода, даже привстает на задние
лапы, чтобы ухватить падающий кусок поскорее.
– Вы можете вести себя, – разрешил Этьен, – в
соответствии с русским этикетом.
– Спасибо, – поблагодарил я. – А в чем его
особенности?
– Да кто кого сгреб, – объяснил Этьен с невинной
улыбкой, – тот то… и ест.
– Хорошее правило, – согласился я. – В самом деле,
что нам Франция? Я успею стать французом, когда наемся. По-русски наемся. То
есть нажрусь.
– Хорошее правило, – одобрил Этьен. – У нас
говорят: ужин не отдавайте врагу, а делите с хорошенькими девушками.
– Знаю-знаю. Во Франции вообще все люди делятся на две
категории: хорошенькие девушки и остальные уроды.
Я работал ножом и вилкой, потом оставил эти извращения, я же
русский, мне можно, выдрал зажаренную ногу и пожирал ее с превеликим
удовольствием. Этьен с таким же удовольствием посматривал, как я ел, сам жрякал
аккуратно, церемонно, пользуясь тремя видами ножичков и вилочек. Но я уже
имортист, человек будущего, а нам в этом царстве всеобщего и полного имортизма
по фигу эти сложности этикета за столом, будем усложнять себе и другим жизнь в
более высоких сферах, чем пузо.
Неслышно и очень вовремя появилась миленькая официантка,
убрала пустые тарелки. От нее струилось милое тепло, я буквально увидел, как
она заботливо стелет постель, взбивает подушки, ее пальцы выдергивают шпильки
из высокой прически, и волосы тяжелым водопадом падают вдоль обнаженной, а как
же иначе, спины…
Этьен проследил за моим взглядом, улыбка пробежала по губам.
– Как много девушек хороших… но тянет что-то на
плохих, – сказал он философски. – У нас говорят, что если жизнь не
прожигать – она сгниет. Не очень вяжется с имортизмом, верно?
– У этих острословов, – заметил я, – тест на IQ
обычно показывает отрицательный результат. К старости начинаешь понимать, что…
так ничего и не понял, пока поддавался тяге на, гм, плохих. И вообще поддавал.
Мы оглянулись на официантку, она уходила, почти
непроизвольно двигая приподнятыми ягодицами. Этьен усмехнулся:
– Каждый подумал в меру своей распущенности, но все подумали
об одном и том же.
– Увы, мы не от ангелов, – сказал я с
сокрушением. – По Дарвину – из обезьяны, по Библии – вообще из глины. Нам
бы только сладкое всю жизнь… Но сладостями, печеньем и конфетами нельзя
вырастить из детей здоровых людей. Подобно телесной пище, духовная тоже должна
быть простой и питательной.
Он развел руками:
– Это аксиома! Но… вы удивительная страна, если сразу после
построения коммунизма пытаетесь взяться за новое возрождение рода
человеческого! Нет-нет, я в имортизме вижу только благо. Но он настолько хорош,
а мы настолько… гм, не буду за столом. Прежде чем лезть на новое покорение
Эвереста, сперва надо выбраться из… озера, отмыться, отдохнуть, укрепиться
молитвой… в имортизме есть молитвы?.. Нет?.. А жаль, ритуальные слова укрепляют
решимость идти вперед и не сворачивать. Подумайте над этим! Может быть, просто
дать заказ сильнейшим поэтам?
– Поэты за нас, – сообщил я. – А прозаики
разделились… Самые коммерчески успешные предпочитают оставаться в прошлом
демократии. Это в основном среднее поколение. А старики и молодежь – обеими
руками за имортизм.
– Ну, молодежь, – вздохнул он. – У нас она тоже
самая радикальная. И тоже требует смертной казни даже для карманников…
Я чуть отпил вина, разговор постепенно сворачивал на стезю,
что найдет отражение в принятых документах, в совместно заявленной декларации,
и я ответил уже с некоторой осторожностью, подбирая слова:
– Молодежь требует на митингах, интеллигенты обсуждают
смертную казнь на кухнях и тоже, знаете ли… Правда, на улице стыдливо молчат.
Но когда у нас начали применять смертную казнь, не дожидаясь принятия
соответствующих законов, интеллигенты тоже ликовали. Естественно, молча. Вслух
– вяло осуждали.
Его глаза были очень внимательными, пальцы покрутили тонкую
ножку фужера, опустили на стол.
– Не слишком ли… резкие перемены?
– Время покажет, – ответил я. – Но мы надеемся,
надеемся… Мы можем это сделать! Мы, пережившие грандиозную эпопею со
строительством коммунизма… и узревшие, что человек попросту не готов строить
такое прекрасное здание. Что ему еще рано, рано, рано! Что прекрасного порыва
хватило только на первые годы, но всю жизнь на порыве может прожить один
человек, да и то редчайший подвижник, но не весь народ… То же самое с
прекрасными юридическими нормами общечеловеков. У них еще нет такого
грандиозного краха, как со строительством коммунизма, ибо осторожные европейцы
выбрали себе проект поскромнее, но их юридические нормы ждет то же самое… Во
всяком случае, мы уже перестали их признавать. Да, в силу их оторванности от
реалий. Юридические нормы общечеловеков зиждятся на фундаменте французских
гуманистов. Мол, человек рождается добрым, а иным его делает нехорошее
общество. Три «ха-ха»: после французов пришел Фрейд и сказал нечто неприятное,
но более близкое к реальности…
