– Озерных, – огрызнулся Романовский раздраженно. –
Озерных, туповатый вы… человек, хотя у меня возникают некоторые сомнения насчет
вашей принадлежности к этой высокой расе.
Я вскинул руки в общем прощании, а уже с порога посоветовал
Александре:
– Гони, не оставляй их здесь ночевать. А то все ковры
заблюют.
Мазарин запросил срочной встречи, прибыл немедленно, меня
встревожило его очень серьезное лицо с потухшими глазами.
– Что-то случилось, Игорь Игоревич?
– Да, – ответил он раздраженно. – Пятая колонна
работает очень активно. По всей Москве, да и по России тоже возникают стачечные
комитеты. В основном, конечно, в Москве. Все привыкли, что Москва решает, а все
остальные только наблюдают и бурчат. Готовится всероссийский митинг протеста,
многотысячные, если не миллионные, шествия на Москву, а затем и всеобщая
забастовка…
Я полюбопытствовал:
– В самом деле возжаждали вернуть мексиканские сериалы?
– Их тоже. Вообще хотят снятия всех запретов, ограничений.
В виски стрельнуло, я переждал, сказал почти спокойно:
– Это должно было произойти, но не так рано… Через несколько
лет разве что. Почему сейчас?
– Правильно догадываетесь, – ответил Мазарин. –
Очень богатая рука спонсирует беспорядки. Будь те чуть поменьше по размаху, я
бы только радовался. Даже сам бы силами своих служб вызвал бы подобное, чтобы
обезглавить, пока не пустили корни… Увы, партии грушечников и народовольцев
полностью работают на подготовку к мятежу. Даже часть коммунистов клюнули, все
левое крыло готово идти на баррикады… если их кто-то построит.
– Что, уже и коммунисты сами не хотят строить?
– Так у нас уже не прежние, а капиталистические коммунисты!
– Соберите штаб, – посоветовал я.
– Уже создали. Начальником, естественно, Ростоцкий, я со
своими людьми буду в тени, что так удобно при неудачах и неудобно при раздаче
слонов, Бронник и Медведев приняли горячее участие…
– Даже Медведев?
Он кивнул:
– Вы даже не представляете, какого сторонника нашли! Он
прирожденный хозяйственник, а какой хозяйственник потерпит чего-то лишнее,
вроде казино или завода по выпуску фаллоимитаторов с вибраторами от Intel? Так
что он ваш с потрохами!..
Снова помрачнел, я поинтересовался мягко:
– Тяжело? Что именно?
– Господин президент, вы же все понимаете, вижу. Мы с вами,
еще не зная друг друга, на разных концах помогали рушить старую систему… в том
числе и это жуткое КГБ, что не столько за внешним врагом, сколько за своими! И
вот сейчас я в роли такого же душителя! И хоть понимаю, что мы правы, но гадко,
гадко… Тем более что те, кто уже готовит выступление, искренне уверены, что
именно они выступают за свободу, за правду, за человечность, а вот мы –
монстры!
– Великие идеи безжалостны, – сказал я. – К нам
безжалостны тоже. Пользуйтесь всеми возможностями, что вам предоставляет ваш
аппарат. На крики из-за океана не обращайте внимания. США первые перестали
обращать внимания на Европу, на ООН, на ЮНЕСКО, на все-все международные
комиссии, суды и гаагские трибуналы. Мы просто следуем их примеру.
– Хорошая отмазка!
– Вообще ссылайтесь на великие примеры, – посоветовал
я. – А любую крамольную мысль приписывайте Ньютону, Эйнштейну, а еще лучше
– персонажам из Библии.
– Спасибо за мысль, господин президент! Меня совершенно не
мучит приоритетство.
– Действуйте.
С неделю я не покидал Кремля, решая вопросы, принимая
делегации, разбирая конфликты между отраслями, а перед выходными ко мне в
рабочий кабинет тихохонько проскользнул Седых, весь сплошное смущение и
воплощение неловкости, проговорил негромко:
– Бравлин, не знаю, как и сказать…
Я молча смотрел на его желтое морщинистое лицо, Седых раньше
не отличался особой щепетильностью, скорее напротив, даже очень не отличался, а
сейчас елозит глазами по полу, по столу, едва не сшибая на пол бумаги.
– Давай, – сказал я обреченно. – День прошел всего
с двумя-тремя крупными неприятностями и десятком мелких, а это для президента
такой страны, как Россия, просто неестественно хорошо, верно?
– Не знаю, – ответил он. – Мне повезло: ни шапки
Мономаха на голову, ни даже кардинальской мантии… тьфу– тьфу!
– Да ты хоть сядь, – посоветовал я, – а то
переступаешь с ноги на ногу, как перед маркизой, у которой конюшня сгорела, и
все такое дальше.
Он жалко улыбнулся, кивнул, начал оглядываться, все выбирая,
где сесть, что тоже для него непривычно, никогда не смотрел на формальности,
наконец уселся поближе, пугливо оглянулся, еще больше понизил голос:
– Всего лишь хотел предупредить, что… Вы знаете, Бравлин,
как мне это гадко делать! Чувствую себя последним дерьмом, в то же время надо в
это дерьмо влезть… Пусть не по уши, но и до колен – противно, знаете ли…
Словом, наш дорогой Вертинский упорно говорит насчет ветви имортизма «с
человечьим лицом». Вроде бы все и правильно по его словам, но что-то у меня
гадкое предчувствие. А он уже готовит некую программу. Это тот же имортизм,
только сильно смягченный, как он говорит. Для тех, как он объявил, кто готов бы
влиться в ряды имортизма, но отпугивается максимализмом…
Он мялся, краснел даже, весь несчастный, как-никак
Вертинский числится в его закадычных дружбанах, еще с университетской скамьи
вместе, последнюю корку и ту пополам, а сейчас как будто доносит, как Павлик
Морозов, на друга заради идеи.
Я сказал горько:
– Но вы, похоже, не очень-то верите в искренность такого
объяснения?
Он замялся, встал, снова сел и лишь тогда промямлил:
– Не знаю, как и сказать…
– Да так и скажите.
– Я в самом имортизме не вижу обязательности максимализма, –
ответил он с трудом. – Имортизм велит быть человеком в той мере, в какой
человек способен им быть… Кто не может прыгнуть выше, того не принуждают
прыгать… выше. Обязательно лишь общее требование: не спускаться с горы, когда
можешь не спускаться!.. Так что не вижу необходимости в каких-то смягчающих
правилах. Мне показалось… Бравлин, мне это трудно выговорить, уж поверьте, но
попытка создания фракции – это сознательный раскол имортизма. Я понимаю, в
каком неловком положении оказываетесь и вы…
Я стиснул челюсти, от злости в глазах потемнело. Если бы
только неловком! Попробуй я раскрыть рот, сразу скажут, что зажимаю
внутрипартийную критику, всю власть жажду подмять под себя, все решения –
только от себя, к мнению соратников не прислушиваюсь, ведь каждый просто
уверен, что именно он вещает вечные истины, а все остальные – дураки набитые,
слушать их можно только в том случае, если их слова и выводы совпадают с
мнением его, единственного и замечательного гения всех времен и народов…
