Имортисты в зале по большей части для меня незнакомые, да и
не такие уж публичные мы люди: все предпочитаем работать, создавать, творить, а
не с легкодоступной болтовней как можно чаще показываться по жвачнику.
Вступительные речи прослушал, стоило только посмотреть на
лицо Вертинского, чтобы понять: все это ерунда, смазка лыж, а схватка впереди,
уже приближается…
И все равно меня почти застало врасплох, когда Вертинский с
трибуны заговорил о концепции «мягкого имортизма», о необходимости такого
течения или ветви, назовите как хотите, в могучем потоке уже всемирного
имортизма. Зал затих, слушают очень внимательно, лишь немногие выражают
некоторое недоумение, но очень сдержанно: вскинув брови, слегка морщатся,
бросают осторожные взгляды на соседей: как реагируют они?
Вертинский излагал кратко, емко, умело, все звучало
настолько убедительно, что у меня внутри все сжалось, а в гортани появился ком.
А что, если… если он прав? Все мы – люди, жесткие условия выносим только при
острой необходимости, а сейчас нет вроде бы катастроф, катаклизмов, когда
необходимо сцепить зубы и отказываться от сладкого, иначе можно вообще потерять
жизнь…
Все-таки я вздрогнул, Вертинский в конце речи повысил голос
и заговорил уже четко, резко, умело применяя интонации властного лидера:
– Я настаиваю, настаиваю на разработке концепции варианта
«мягкого имортизма»! Сам я, напоминаю, имортист. Я не стал разрабатывать
втайне…
Седых спросил с подозрением:
– Но какие-то наработки уже есть?
Вертинский сдвинул плечами:
– Как юрист вы знаете, что я могу ответить. Но я говорю честно:
да, есть. И очень даже получаются сильные тезисы. Напоминаю, не во вред
имортизму, а именно в его поддержку! Мы, вооруженные исторической перспективой
не только наших предков на деревьях, но и взлетом, а затем и падением разных
блестящих учений, можем заранее принять меры… Все мы знаем закон, что революции
задумывают гении, совершают авантюристы, а пользуются ими сволочи, и что после
всесокрушающей волны всенародного энтузиазма любая революция идет на спад.
Авантюристы, то есть энтузиасты, то ли вымирают, то ли сами превращаются в
сволочей, не знаю, но очень скоро все начинают бурчать на излишнюю суровость
революцьенной морали, жестокость законов и неулыбчивость правителей. Вот для
этого спада я и разрабатывал вариант мягкого имортизма, который я назвал
имотернизмом…
Седых снова поинтересовался:
– Что за зверь?
– Имотернизм, – сказал Вертинский с
воодушевлением, – в нем что-то от «через тернии к звездам», не находите?
Кстати, так или примерно так и намеревался назвать имортизм наш господин
президент, когда он еще не был президентом. Хотя здесь «имо» от латинских:
«immortality», а тернизм от «eternity». Как видите, даже по названию он
практически идентичен имортизму. Да и по сути все то же, только…
– Тех же щей, – перебил Седых, – да пожиже влей?
– Не совсем так, – возразил Вертинский. – Тех же
щей, но со сметанкой!.. И с кусочком обжаренного сала. Хоть и вредно для
печени, зато как вкусно… ух!.. Таким образом мы предотвратим выход основной
массы народа…
Седых раскрыл рот, но Тимошенко опередил:
– Основная масса в имортизм и не входила!
– Я имею в виду, – поправился Вертинский, –
основной массы имортистов. Должен сказать сразу, я уже ознакомил с вариантом
мягкого имортизма, точнее, уже имотернизма, всех… или почти всех членов
правительства. И, конечно же, Высшего Совета.
Это удар, я об этом не знал, все проделали за моей спиной, я
поинтересовался как можно сдержаннее:
– А почему не опубликовали? Не выложили, к примеру, в
Интернет?
Он развел руками:
– Успеется. Я все же надеюсь, что мы создадим такую партию
цивилизованным путем.
– Как?
Он снова развел руками:
– Да попросту разделимся. На правых и на левых. Таким
образом, повторяю, охватим гораздо больше населения. И в немалой степени
предотвратим будущий… неизбежный!.. отток от строгих заповедей имортизма.
Я смотрел в его глаза и видел скрытое торжество. Нет, он не
предлагал остановить движение вверх, всего лишь настаивал на спокойном, так
сказать, движении: медленнее, с частыми остановками для отдыха, с песнями у
костра, плясками, бутылочкой водочки для сугрева… Понятно, что народ выберет. А
имортисты – тоже, увы, народ. Те парни уже десяток лет шли за Моисеем, да и то
при первой же возможности…
– Мягкий вариант, – поинтересовался Седых, – он в
чем?
Вертинский заговорил, а я молчал, откинувшись на спинку стула.
Слабость и отчаяние навалились с такой силой, что захотелось исчезнуть из этого
мира. Вообще провалиться сквозь землю, а еще лучше – превратиться в пар,
рассыпаться молекулами, атомами, чтобы не обращать на себя внимание. Перед
глазами стало темно, в ушах зазвенело, будто потерял сознание, а затем я увидел
разгорающийся свет, будто меня очень быстро несло навстречу костру.
Я опускаюсь с горы, обе руки оттягивает тяжесть, во все
стороны залитая кровавым светом заката каменистая пустыня. Костры горят, хотя
багровое солнце еще над краем пустыни, светит ярко, только зловеще. Я спускаюсь
торопливо, сорок дней и ночей писал там, на горе, в уединении, чтобы не мешали
мелочными заботами. Я писал, когда светило солнце и когда светила луна, когда
дул холодный ночной ветер и хлестал злой дождь. Писал, напрягая глаза при свете
скрытой облаками луны и ярких звезд. Я устал, изнемог, меня шатало от голода,
но вот законы составлены, я назвал их заповедями, а плиты – скрижалями, я несу
их, спотыкаясь и едва не падая от усталости, снизу доносится музыка, с каждым
шагом все слышнее, громче, назойливее. Массы народа в просторных одеждах, одни
сидят и возлежат вокруг костров, другие пляшут, среди них я с ужасом и гневом
увидел полуобнаженных и даже… обнаженных женщин. Порыв ветерка донес сильный
запах вина, тут же я рассмотрел распластанных на земле вконец упившихся, другие
же обнимали полуголых женщин, кто-то уже совокуплялся, нимало не смущаясь
присутствием пьяных собутыльников, среди совокупляющихся я с гневом усмотрел и
мужчин с мужчинами.
У костров ритмично бьют в ладоши, выкрикивают веселое, а
полностью обнаженная женщина, озорно блестя живыми глазами, танцует бурный и
красивый танец, нечто среднее между танцем живота и свадебной пляской. Сочные
груди призывно колышутся, кожа от усилий увлажнилась, блестит, на треугольном
мыске волос внизу живота собрались крупные, как жемчужины, капли. Босые ступни
ритмично стучат в прокаленную солнцем землю, женщина в ритм танца вертит
бедрами, ягодицы вздернуты, кожа молодая и красивая, глаза блестят, она вся
дышит молодостью и здоровьем…
Я продолжал спускаться, вот слева внизу большой костер перед
странным черным камнем, который я назвал бы жертвенником, если бы только мог
допустить такое кощунство. На камне нечто крупное, оранжевое, блеск от него
таков, что заслезились глаза. Я хотел вытереть слезу, но руки не поднимаются,
на сгибе каждой несу по каменной плите с драгоценными символами. Народ толпится
перед тем черным камнем, все на коленях, бьют поклоны, блеск все сильнее, я
проморгался… сердце завопило от боли, словно мне в грудь воткнули раскаленный
штырь.
