Удовиченко зевнул, сказал философски:
– Не завидуйте, дорогой Леонид Израилевич, не завидуйте.
Хотите, одну актрисочку пришлю? Молоденькая, свеженькая, изумительная фигурка с
вот такими здесь и вот здесь… честно-честно!.. И готова на все, только бы
протекция от того, кто в молодости грыз гранит или качался…
Леонтьев отмахнулся.
– Еще Наполеон сказал, что великие натуры избегают
сладострастия, как мореплаватель рифов. Мне достаточно и того, что мы все это
можем. Больше и лучше, чем тогда, когда были личинками. Хотя, впрочем,
как-нибудь на выходные… В самом деле, говорите, вот такие сиськи?
– Клянусь! – ответил Удовиченко. – Природа, как
справедливо заметил господин Седых, – я правильно запомнил? – выпускает
большое разнообразие двуногих. У некоторых просто изумительные параметры. Если
жизнь лишить счастья, радости, удачи, то останется один лишь смысл. В смысле,
имортизм. Но почему-то тогда вообще жить не хочется…
– Земля – завшивленный Колобок, – отпарировал
Тимошенко, – а самая грозная вша – демократ. Он, видите ли, счастье,
радость и удачу видит только в клубах для гомосеков да в телеконкурсах. А то,
что счастье и радость бывает не только при чесании гениталий, ему даже ни в лом
ногой! Вы уж, милейший Остап Корнилович, выбросьте из головы такую дурь…
– Выбpосить дypь из головы нетpyдно, – ответил
Удовиченко, – но жалко! У людей заторможенный эффект. Постигают обычно
только следующие поколения, а мы стараемся зажечь сырые бревна сейчас… А
бревна-то вообще с гнильцой! Надо бы подсушить сперва.
Седых прислушивался к их спору, отрубил:
– Некогда! Полейте бензинчиком. Нет бензина – крутым
кипятком. Но разжечь надо теперь, завтра будет поздно.
Глава 6
Надо бы с раздражением, но это придет позже, а пока что я с
облегчением смотрел, как эти двое эйнштейнов влезли в кабинет с какой-то
непонятной для министров хренью, что ничего не дает ни сельскому хозяйству, ни
нефтяникам, теоретики, мать их, отбирают ценное время, а президент никак не
погонит соратников… возможно, уже бывших, зачем они ему теперь, эти болтуны?
С другой стороны, вот в таком живом разговоре лучше всего
составлю о каждом свое мнение. Так что мои имортисты хоть и нечаянно, но
сработали, как заправские шпионы-провокаторы. Хотя, кто знает, может быть, и не
совсем так уж нечаянно.
Леонтьев проговорил задумчиво:
– Сейчас наши интеллектуалы наконец-то перестали тянуть
простого человека вверх, к светлому будущему, но заодно и перестали просвещать
и учить. Вовсе перестали, а сказали: есть выбор, вот там сорок телеканалов с
порнухой, бесконечными «Выиграй приз», боевиками, а вон там на пятой кнопке
телеканал «Культура». Никто тебя не заставляет смотреть что-то насильно, как
раньше, выбирай сам. Хочешь быть элитой – карабкайся, хочешь оставать быдлом –
оставайся.
Удовиченко кивнул, сказал предостерегающе:
– Но человек – такая скотинка, что обязательно предпочтет
что-нибудь эдакое… Господин президент, признайтесь, у вас есть букмарки на
порносайтах?
– Есть, – ответил я, запнувшись на секунду:
припоминал. – Есть!.. А что делать, не святой, не аскет, не монах. Но
все-таки стараюсь карабкаться на эту сверкающую вершину.
– И я стараюсь, – ответил он невесело, – но
все-таки очень уж мерзостная скотина уговаривает меня не вылезать из болота. И
не одна. А демократы этой скотинке очень уж способствуют. Прямо лебезят перед
нею, заискивают, стелются, стараются угадать, что же ей еще восхочется, чтобы
успеть угодить раньше, чем сделает кто-то другой. Понимаешь, в чем беда: никто
не старается угодить той моей части, что нескотинья…
Леонтьев хохотнул, он с удовольствием следил за мыслью
Удовиченко, наслаждался, что хорошо понимает, чувствует нюансы и нюансики.
Остальные посматривали то на них, то на меня. Я терпеливо наблюдал, давая
размяться после обеда, после сытной еды мысль всегда сперва двигается очень
неповоротливо.
– Не много ли захотел? – спросил Леонтьев
Удовиченко. – Во-первых, ей угодить трудно, это не пинок под зад или
банановая шкурка под ногами. Во-вторых, с нее навару мало, в то время как
двуногого скота везде полно, а рубль или голос двуногого приравнены к рублю и
голосу благородного… не правда ли, нелепость? Так что зачем стараться создавать
симфонию, когда за песенку из четырех нот и двух слов платят в тысячи раз
больше?.. Даже в сотни тысяч, что вообще-то трудно представить, но это так.
– Да, но… – Он посерьезнел, голос стал строже и задумчивее.
– Что «но»? – спросил Леонтьев.
– Есть одна зацепка, – ответил Удовиченко.
– Какая?
– Меня не оставляет ощущение, что эти развлекатели быдла
что-то важное упустили.
Шторх бросил на меня быстрый взгляд, испрашивая разрешения,
сказал саркастически:
– Ну да, можно поскальзываться еще и на апельсиновой корке.
И на мандариновой!.. А если по дороге на работу упасть в ведро с краской, а
потом, поднимаясь, ухватиться за платье проходящей мимо женщины и сорвать его…
Тут же подсказывающий гогот за кадром.
– Нет, другое, – возразил Леонтьев. – Даже самой
серой и тупой скотинке иногда бывает что-то нужно и для души. Мало, но надо.
Если перекормить этими «Угадай и стань миллионером!», то взбунтуется. Как
взбунтовалась, когда перекормили балетами да операми. Мне кажется, наша элита,
стараясь накормить простолюдина дерьмом, не замечает, что упускает нечто очень
важное…
Шторх подумал, сказал:
– Вообще-то имортизм – та же реакция на перекормленность
всякой дрянью. Но это реакция высоколобых, которым настолько осточертело быть
уравненными с быдлом, что пытаются взять власть в свои белые руки. А насчет
простого народа, гм…
Медведев, которому это уже надоело, приподнялся, оглядел
всех тяжелым взором асфальтового катка.
– Простой народ должен работать. А мы сейчас должны
выработать новый план реорганизации промышленности. Если господин президент не
против, я хотел бы заслушать Тихона Ульяновича, нашего министра энергетики. Что
там насчет нехватки электростанций в Приморье?
Я постарался сдержать улыбку. Медведев уже освоился, как
настоящий медведь в родном лесу, начинает, будучи хозяином леса, наводить
порядок.
Ничего, он – хозяин леса, а я царь зверей…
Солнце опускалось, воздух в кабинете становился плотным и
тяжелым. Фигуры членов правительства деформировались, как воск на открытом
солнце в июне, лица раскраснелись. Медведев и Крутенков то и дело вытирались
платками, даже Шторх в конце концов достал нечто среднее между простыней и
скатертью, изящно промакивал лоб, но капли мутного пота срывались с кончика
носа, стекали по щекам, падали с подбородка на стол.
Я взглянул на часы, охнул:
