– Заработались мы, однако… вы всегда так? Или только со
мной?
– Это мы так подлизываемся, – объяснил Шмаль. – В
порядке подхалимажа. А на самом деле мы все по саунам с голыми бабами. Вон
Леонтьев прямо в кабинете турецкую баню соорудил!
– А у вас в кабинете все пауками заросло, – обвинил
Леонтьев.
Я поднялся, потянулся, потрещав всласть суставами.
– На сегодня все!.. Мы и так, чувствую, поработали, как
никогда раньше… Не отнекивайтесь, вижу. Завтра продолжим с того места, на чем
остановились. Если у кого-то ночью возникнут новые идеи… я имею в виду, как мир
сделать лучше, а не смыться в Швейцарию за тайным банковским счетом, буду рад и
возьму на заметку.
Они поднимались, сразу повеселевшие, словно до этого покорно
ждали работы за полночь, прощались, пожимали руки, заглядывая в глаза,
отступали к двери. Крутенков, который единственный за столом во время обеда не
промолвил ни слова, только прислушивался и смотрел на меня печальными и
добрыми, как у коня, глазами, задержался у двери. Леонтьев последним пожал мне
руку, пожелал доброй ночи и вышел, а Крутенков переступил с ноги на ногу, вид
несколько смущенный, я тоже остановился, и он, ощутив мое внимание, сказал
торопливо:
– Господин президент… есть и еще одна причина, почему
человек обращается к Богу… Вы о ней не упомянули. Запамятовали, очевидно. Такой
человек, как вы, не мог не знать…
– Продолжайте, – сказал я настороженно.
– Извините, причина глубоко личная… однако личное, как мы
все знаем, у всех у нас, человеков, перевешивает высокие гражданские мотивы… Уж
такие мы свиньи бессовестныя…
– Какие же? – спросил я вежливо.
– Я, знаете ли, – заговорил он путано, торопливо,
выпуклые близорукие глаза часто-часто мигали, он даже зарделся слегка, что уж
совсем удивительно для человека такого возраста, – не то чтобы из
неблагополучной семьи, но… из средней, так сказать. Отец – слесарь, мать –
ткачиха. Помню, все учили меня жить, а я бунтовал, мечтал поскорее избавиться
от их опеки… Когда призвали в армию, пошел с радостью, а после уже не стал
возвращаться в родной дом: жил в общежитиях, работал слесарем, каменщиком,
параллельно учился на вечернем отделении горного института… Потом женился,
развелся, растут дети, я менял работы, получил кандидатскую, докторскую… на
службе все выше и выше, а про тот домик и родителей даже вспомнить противно и
стыдно было. Затем дети выросли, поженились, у них свои дети… Малость и я понянчился,
но не по мне это – сидеть с внуками. Я человек все же деятельный… И вот как-то
начал все чаще вспоминать про отца, про мать. Раньше, когда жил в их доме, я
воспринимал их как тиранов, что требуют от меня непонятно что, всегда глупое и
нелепое. Потом, когда ушел из дома и вольно жил когда в общаге, когда у жен, а
потом и сам начал покупать квартиры, для меня родители оставались неприятным
воспоминанием. О них не вспоминал, не думал вовсе. Честно-честно! А если и
вспоминал, то очень редко – в моменты резких взлетов карьеры, в день защиты
докторской или когда купил в центре Москвы огромную квартиру в элитнейшем доме…
А потом, знаете ли, начал вспоминать все чаще и чаще. Я вас не слишком утомил?
Я смотрел с интересом, ответил с сочувствием:
– Пожалуйста, продолжайте.
– Вспоминал, вспоминал… А потом взял и поехал в ту далекую
глухую провинцию. Прибыл на роскошном лимузине, а они все так же в том же
стареньком домике, что когда-то казался мне просторным, теперь я увидел, какая
это крохотная и чахлая лачуга! Они обрадовались, по-детски чисто и светло
обрадовались, как обрадовалась бы моя собака, если бы дожила… Да и они оба, как
две старые дружные собаки, стали мельче, поусохли, совсем не те грозные и вечно
чего-то требующие. Не скажу, что я всплакнул, но что-то в груди защемило.
Некоторое время пощемило, да… Потом я сказал им решительно, что хватит им здесь
сидеть, забираю их в Москву. Всполошились, как же все это добро бросят, но
теперь я чувствовал себя старшим, не слушал их, домик отдал даже не родственникам,
а хорошим соседям, что жили с моими родителями в дружбе и часто помогали то
дров наколоть, то воды принести от колодца…
– Теперь они в Москве? – поинтересовался я. –
Простите, если…
– Нет-нет, оба живы и здоровы, – заверил он. –
Конечно, я не взял их в свою квартиру, это было бы слишком, вдруг да снова
начнутся трения… да и привык я, знаете ли, встать ночью голышом и пройтись в
туалет…
– У вас один туалет? – удивился я.
Он усмехнулся:
– Нет, но кухня одна. А я и туда иногда топаю голым, чтобы
достать из холодильника пивка или соку. Когда что восхочется! Словом, я привык
к свободе и уже не могу себя стеснить. Для родителей сперва снял, а потом и
купил приличную двухкомнатную квартиру в соседнем районе. Не слишком близко,
чтобы ко мне не зачастили в гости, но и не слишком далеко, чтобы мог навестить
их, если что… Вот так и живем. Знаете ли, мне стало комфортнее, теплее! Я
пытался разобраться, что это за чувство, сперва думал, что это во мне говорит
вся та же мальчишечья гордость и чувство удовлетворенной мести: смотрите, каким
я стал крутым и богатым! Не вы мне, а я вам оказываю покровительство!.. Потом
сообразил, что для меня, академика и лауреата международных премий, это
мелковато, что-то другое, выше… Ведь если по уму, то на фиг они мне, двое стариков?..
Только лишние деньги, лишние хлопоты, лишнее время… Но когда отвез их в
медцентр на обследование, поймал себя на корыстной мысли, что я хочу, чтобы они
жили как можно дольше потому, что тогда и я вроде бы проживу дольше!.. Сейчас
как бы стоят между мною и смертью, защищают меня. Надежный такой барьер. А
когда умрут, мне надо будет прибавить к моему возрасту еще двадцать три года,
во столько моя мать родила меня, это и будет срок моей смерти. На самом деле
это не абсолютно точно, но в целом, понимаете, расчет верен. И вот я вроде бы
пекусь о них, посылаю к ним врачей, заставляю регулярно проходить медицинские
осмотры… Хотя почему «вроде бы»? Я в самом деле о них пекусь. Я чувствую себя
намного комфортнее, когда они есть, чем если бы знал, что их нет… или буду
знать, когда их не станет. Сейчас я по ощущениям – сижу себе в своем теплом
уютном доме, а когда родителей не станет – сам выйду из дома и пойду, не
останавливаясь, к темной бездне, именуемой смертью… Понимаете?
– Кажется, да, – ответил я задумчиво. – Когда
родители живы, мы все чувствуем себя комфортнее.
– То же самое, – сказал он тихо, – и в отношении к
Богу. Мы сперва бунтуем, атеистничаем, это нормальное проявление, как вы верно
сказали, взросления. Как взросление людей, так и всего человечества. Но потом
возвращаемся к Богу, потому что с Ним… теплее. Защищеннее. Что мне от моих
родителей? Помощь, деньги?.. Я сам им помогаю. Так же мне ничего не надо от
Бога. Я не приношу Ему жертвы, не молюсь, не кланяюсь, не прошу хоть щепочки…
Но мне намного лучше, когда я знаю, что Он есть. А если подумать и представить,
что Его нет, я чувствую неясную печаль и пустоту в груди. И не так уж хочется
куда-то идти. А в груди возникает вот именно нынешнее демократическое: гуляй,
Вася, один раз живем!.. трахайся, расслабляйся, балдей, оттягивайся, кайфуй…
Мое отношение к Богу такое… ох, как это покоробит верующих!.. как к своим
родителям, к которым я всю жизнь еду… в провинцию. Чтобы не от них взять, как
привыкли просить у Бога, а чтобы им дать свою сыновью любовь, заботу и помощь.
