Судебный пристав объявил громко, голос звучал
профессионально уверенно, зычно, раскатываясь по всей площади:
– Приговор приведен в исполнение!.. Тела казненных останутся
до вечера. В двадцать один час их снимут. Напоминаю, тела казненных
родственникам не возвращаются. Трупы будут сожжены, а прах развеян. До двадцати
одного часа всяк может подняться на помост и убедиться, что исполнение
приговора вовсе не липа, как иногда пускают слушок…
Он коротко поклонился, отступил. Я наблюдал, как уходит этот
человек, донельзя смущенный, никогда такого не было, никогда в таком не
участвовал, и хотя всеми фибрами души жаждал, чтобы преступников казнили прямо
на площади, но вслух никогда не осмеливался сказать о такой дикости даже на
кухне.
Мы с Вертинским стояли, укрывшись от посторонних глаз со
стороны площади, на участке Кремлевской стены, обращенной к Красной площади.
Атасов, Тимошенко и Седых негромко переговариваются в двух шагах, я искоса вижу
их взгляды, поглядывают то в нашу сторону, то на виселицу. Когда-то, совсем
недавно, отсюда наблюдали, прячась от стрел татар и поляков, московские
ратники, готовые к битве. Вертинский на казнь смотрит равнодушно, на лице ноль
эмоций, юрист высшего класса с многолетним опытом, насмотрелся всякого, а когда
наконец поморщился, то явно не из-за повешенных… это собак жалеем, кошек, а
люди давно всем осточертели, поморщился же явно при виде выступающего далеко
впереди на победном пути агромадного камня-валуна придорожного, на котором
твердым почерком написано что-то вроде: «Без вариантов!»
Я судорожно вздохнул. Сейчас эти четверо – моя основная
группа, ядро будущего правительства. А все остальное как в зыбком тумане.
Вертинский прищурился, голос приобрел оттенок повышенной
значительности:
– Бравлин, а не бежит ли мэр впереди паровоза?
Атасов приблизился, грузный и широкий, такой и Великую
Китайскую стену так займет, что хрен какая колесница протиснется, сказал
тяжелым густым басом, хрипловатым, словно всю ночь дежурил на холодном ветру и
пил только ледяное пиво:
– Смелый человек, очень даже смелый.
Я сдвинул плечами:
– Ну и что?.. Он осмелился взять на себя ответственность за
работу городских судей. Судью, что вынес этот приговор, вопреки всем нашим
нормам, надо не снимать с должности, а поставить в пример. Они уже, сообразуясь
с духом имортизма, начинают сами перестраивать свою работу. Разве не этого мы
добивались?
– Но инициатива с мест, – сказал Вертинский с
намеком, – может быть… гм… не вполне квалифицированной.
Я сказал досадливо:
– Дорогой Иван Данилович, это вы глаголете или заговорила
ревность юриста? Значит, надо срочно засадить за разработку новых законов
лучших в нашей отрасли! Юриспруденцию давно пора пересмотреть, срочно
пересмотреть!.. Пока же будете мусолить статьи, судьи пусть выносят приговоры,
сообразуясь не с марсианскими законами, а с теми… которых ждут защищаемые им
жители.
– Но мэр этим ходом сразу привлек и внимание, и
симпатии, – заметил Вертинский уже многозначительно. – Наблюдается
некоторый перехват инициативы…
– Да, но разве он сделал неверно?
– Рисковый мужик, – произнес Вертинский задумчиво. –
Очень рисковый…
– Рисковый, – согласился я. – А мы какие?
Подошли Тимошенко и Седых, растрепанные, похожие на
кабинетных эйнштейнов, выдранных грубой дланью из тиши обсерваторий на переднюю
линию битвы. Тимошенко тут же спросил заинтересованно:
– Вы с ним знакомы?
– Откуда? – удивился я. – Он не преподавал в наших
университетах, я не отирался в коридорах власти.
Седых молча указал на дальние вспышки блицев. Корреспонденты
лезли друг другу на головы, спеша запечатлеть самые драматичные моменты, а
операторы телевидения ловили в кадр дергающиеся тела повешенных.
– Вся западная пресса, – заметил он мрачно. – Вон,
я их морды знаю… Растиражируют… Сегодня же посыплются ноты протеста!.. Нет,
сегодня будут составлять и выгранивать фразы, а завтра послы оборвут телефон.
– Им какое дело, – вяло пробормотал я, хотя понятно, им
как раз и есть дело, еще какое дело. – Нам важнее, чтобы увидели по всей
России. Чтобы поняли, время безнаказанности тю-тю. Исправительных лагерей с
санаторным режимом больше не будет.
Вертинский сказал нервно:
– Не слишком ли большой шок?
– Люди этого жаждали, – сказал я твердо. – Все
жаждали!.. Да только всяк хотел, чтобы кто-то другой взял на себя такое
решение.
– А что скажут на кухнях?
– Важнее, что скажут сами себе, – возразил я.
– Ты посмотри на них!
Я сказал настойчиво:
– Они просто еще не могут поверить. Сейчас будет давка, всяк
захочет подняться на помост и пощупать трупы. Очередь выстроится до ГУМа, а там
пойдет по переулкам. А когда увидят, что это не муляжи…
Он зябко передернул плечами:
– Бр-р-р-р!
– Иван Данилович, – напомнил я, – пора. Пора за
новое законодательство. Даже дикое и стихийное христианство быстро ввели в
рамки, создав Церковь! Государство не может без ясного законодательства. А так
как мы не собираемся наживаться на толковании законов или угождать Западу, то
законодательство сделаем простым и ясным. Понятным каждому. Лучшие законы
рождаются из обычаев. Законов должно быть немного, но исполняться должны
строжайше.
Все умолкли, со стороны площади шум стал мощнее, с недоброго
неба словно упала тень двойной плотности, слышались отдаленные раскаты.
Вертинский вздохнул, покачал головой, Атасов указал в сторону помоста, где
толпа опасливо напирала на двойной кордон из омоновцев.
Миром правят хамы, мелькнула у меня злая мысль, хотя
изначально замышлялось совсем не так, совсем не так… Первая и основная развилка
возникла, когда Сим пошел по пути имортизма, выбрав веру в Цель, ибо такая вера
наполняет жизнь высоким смыслом, Хам и Яфет выбрали вечное бунтарство, красивое
и гордое: мир создан по случайности, а цели задаем мы – люди. Все трое породили
массу племен и народов, создали могучие государства. Особенно в этом преуспел
Яфет, отважный, могучий, очень чувствующий красоту, самый блистающий умом,
телосложением и дерзостью творений.
Яфет – это простор, это завоевание огромных пространств,
воинские победы, это создание культурных ценностей. Сим – это этика и мораль,
Яфет гораздо лучше Сима и Хама чувствует красоту, эта его черта сильнее всего
отразилась в создании эллинской культуры, пронизанной ощущением красоты и
гармонии. Яфет – это человек, лучше всего пригодный для завоевания мира, в то
время как Сим – человек с внутренними исканиями, внутренней борьбой добра и
зла. В идеале Яфет должен был бы слушаться Сима в области морали, а Сим должен
был чтить Яфета за его красоту и все, что он может сделать с категорией
красоты. Ошибка Яфета в абсолютной уверенности, что «красота спасет мир».
Ошибка Сима в том, что отстранялся от могучей мощи Яфета, замыкался в своем внутреннем
мире, в своих исканиях, а основной конфликт произошел, когда многие греческие
государства, сражаясь между собой, попутно пытались и потомков Сима заставить
принять свою культуру… Это была самая тяжелая война, ибо у греков не только
острые мечи, но и высокая культура, которая сломала абсолютное большинство
иудеев, и те отказались от своей морали, своего бога, ставили статую Зевса
Олимпийца, жарили свиней в храмах и ели их, забывая даже свой язык.
