Ростоцкий слушал невнимательно, по лицу видно, что мыслями
далеко, спросил невпопад:
– Господин президент, так как насчет видеокамер в
присутственных местах? Нужно чуточку отщипнуть от какой-то статьи в бюджете!
Демократы начнут жаловаться, что ущемляются свободы, зато сколько преступлений
не просто раскроем, но и предотвратим! Народ, зная, что могут следить и
записывать на пленку… хотя у нас все пишется на хард, будет вести себя куда
скромнее!
Казидуб повернулся от картины, лицо в багровых тонах, сам
весь как в червонном золоте, в глазах красные огни, заявил громыхающим голосом:
– А что? Эти фэйс-контроли везде и всюду позволят
поддерживать основной принцип имортизма, верно? Не простое уклонение от зла или
неучастие во зле, а активное творение добра! К примеру, если мог перевести
старушку через улицу, но не перевел, то хоть и неподсуден по старым за то, что
бабка под машину, но подсуден по законам имортизма…
Мазарин перебил:
– Ну так и сразу под суд! Представляю, что начнется… Если бы
у нас рубили руки за воровство, уже рубили бы протезы! А ты – за какую-то
бабку…
Казидуб смотрел исподлобья, как матадор на быка, возразил:
– Тогда можно сперва что-то вроде штрафов. Даже таких,
виртуальных. Мог перевести старушку, а не перевел – получи минус. Мог
остановить мальчишку, что пишет на стене матерное слово, но прошел мимо – еще
минус. И всякий раз это должно обнародоваться.
– Так сколько это же будет, заколеблешься про всех читать…
Ростоцкий сказал живо:
– А можно пока начать только с депутатов Думы. А потом
постепенно расширять, расширять круг… На их помощников, на директоров крупных
предприятий, на банкиров, на генералов.
Казидуб перебил, оживляясь:
– Это если по стране! Но если брать район, то мне по фигу,
перевел ли старушку господин Говнюк в Новодрищенске. А вот переводят ли
старушек в моем городе, районе и не дают ли рисовать скверные слова на стенах
моего дома, это мне интересно! И всем жильцам моего дома. Так что камеры
фэйс-контроля вполне могут приносить пользу даже на самом низком уровне.
Мазарин кивнул, потянулся, сладко хрустнув суставами.
– Это уже ближе к реальности. А то совсем уж размечтались!
Мы силовые министры или мечтательные поэты? Как же, старушек переводить…
Маньяки школьников насилуют прямо на улицах, а менты будут на старушках очки
зарабатывать. Главное, чтобы не начали смягчать наказания! Больше всего
страшусь, что демократы нас заклюют со своим общечеловечизмом. Ты, Ростислав
Иртеньевич, не жмись, говори сразу, из-за чего начал. Кроме разрешения, тебе
ведь нужны и деньги, верно? И специалистов армию…
Ростоцкий сказал:
– Были бы деньги!
Он смотрел с надеждой, я ответил осторожно:
– Вряд ли в казне сундуки полны золотом. Но мы на днях
соберемся, чтобы перераспределить в стране очень многое. Понятно же, что камеры
фэйс-контроля куда нужнее, чем… ладно, умолчу.
Александра чуточку приоткрыла дверь, на лице тревожное
ожидание.
– Что там? – спросил я.
– Прибыл министр иностранных дел, – сообщила
она. – Правда, теперь уже не министр. Вы ему назначили. Он
поинтересовался, не случилось ли чего, уже лишних полчаса… А прежний президент
всегда минута в минуту.
Я не успел ответить, Казидуб поднялся, развел руками:
– Наша вина! Засиделись, засиделись, бессовестно, просто
бесстыдно пользуясь добросердечием господина Печатника.
Ростоцкий тоже поднялся, но Мазарин бросил быстрый взгляд на
Александру, на меня, предложил:
– Примите при нас. Честно. У нас добрые отношения, а он
увидит, что мы на вашей стороне.
А Казидуб громыхнул:
– Верно-верно. Не пренебрегайте и таким крохотным камешком
на чаше весов.
Я поколебался с ответом, не люблю, когда подсказывают и
направляют, но Александра перехватила взгляд главного фээсбэшника, исчезла. В
кабинет вошел не то прусский барон, не то английский лорд, может быть даже,
бельгийский князь, я озлился на себя за такие сравнения, у нас своих князей и
графьев хватало, как гуси ходили, да истребили начисто, не начинать же эту дурь
по новой…
Статный, рослый, представительный, как говорят о мужчинах
уже не только женщины, но и политики, тоже по– женски признавшие, что имидж –
это все, с породистым лицом, и в его возрасте, что «за шестьдесят», сохранивший
и хорошую фигуру, и выразительное лицо, где не дал отразиться ни болезням, ни
даже порокам.
Я засмотрелся на его белые-белые брови, про такие говорят,
что как припорошенные инеем, но у Потемкина не припорошенные, а сам иней:
густой, плотный, нависающий плотными карнизами. Такие брови я видел раз в
жизни, в детстве на улице, на человека оглядывались, даже сейчас Казидуб и
Мазарин, дружбаны Потемкина, все равно в первую очередь посмотрели на эти
удивительные брови, они как бы подчеркивали значительность вообще-то вполне
нормального лица.
Помню, у моего отца брови тоже вдруг начали расти, волосы
стали толстыми и блестящими, какая-то гормональная перестройка, но отец
регулярно состригает лишнее, вернее, в парикмахерской девушки сами ему
состригают, это как бы естественно, все равно что побриться, но ведь вошло же в
моду выглядеть небритым, так что и с такими бровями человек добивается некоего
эффекта. По крайней мере, Потемкина слушают, видимо, внимательнее, чем если бы
он был с бровями стандартного размера.
Он коротко взглянул на меня, словно прочел мои мысли, я
торопливо отвел взгляд, дабы не давать ему понять, что я раскусил его в таком
вообще-то невинном трюке для привлечения внимания, а он остановился, отвесив
короткий поклон. Я протянул руку, он принял с истинно княжеским достоинством, я
сказал тепло:
– Гавриил Дементьевич, рад вас видеть в добром здравии. Я
хотел бы просить вас снова принять на себя бремя министра иностранных дел…
– И сразу начинать работать, – добавил Казидуб.
Он обменялся с Потемкиным крепким рукопожатием, подошли
Ростоцкий и Мазарин, все начали пожимать руки, Мазарин сказал многозначительно
с настойчивостью в голосе:
– Впрягайтесь без раскачки. Мы уже работаем.
Потемкин посмотрел на меня с недоверием:
– И как вы их сумели запрячь?..
– Имортизм, – ответил я.
Он поморщился:
– Придурки… Я их в свою партию аристократов записал!.. Так
нет же, за Оглоблева проголосовали. Если вы всерьез, господин президент, то я
охотно вернусь к прежней работе.
– Почему я могу быть несерьезным?
– Ну, все-таки я ваш соперник в борьбе за президентское
кресло.
– Борьба закончена, – сказал я, – начинаем
разгребать конюшни. А лучше вас дипломата нет во всей России. Говорят, даже на
планете.
