Он сдержанно улыбнулся:
– Возможно, они несколько переоценивают. Отчасти, в мелочах.
Я указал на дверь в малую комнату для отдыха:
– Я как раз набросал проект изменений вашей деятельности… Не
лично вашей, понятно, а министерства. Взгляните, если есть желание, а мы пока
закончим с людьми плащей и кинжалов. И также танков.
Ростоцкий спросил обидчиво:
– А я?
– А вы… наверное, с полосатой палочкой в руке?
Я проводил Потемкина в комнату для отдыха, там у меня тоже
ноутбуки, своя связь, услышал, как за спиной жизнерадостно сказал Казидуб:
– Бежит зебра, смотрит на Ростислава Иртеньевича и говорит
себе: «Что же это такое у него в руке?» Га-га-га!
Усадив Потемкина, я вернулся к силовикам, все еще застряли
посредине кабинета, живо беседуют, явно уходить не хочется, в кои-то веки
ощутили в президенте настоящего вожака-самца, что хочет обиходить не только
себя и троих баб вокруг поблизости, но все огромное стадо, именуемое даже не
Россией, а человечеством.
На столе раздался звонок, я подошел и коснулся мыши. На
экране вспыхнуло в окошке лицо Александры. Я зумил на полный экран, она ощутила
или увидела, улыбнулась, голос прозвучал почти весело:
– Господин президент, прибыл Романовский.
Я взглянул на календарь, взгляд быстро просканировал длинную
цепочку встреч, разговоров.
– Ах да, этот как раз минута в минуту. Может быть… Ладно,
Александра, пригласите. Мне кажется, он достаточно зубастый, да и стоит сразу
познакомиться с людьми, с которыми придется работать в одной команде.
– Хорошо, господин президент!
Силовики наблюдали за мной с одобрением. Дверь отворилась,
вошел Шаляпин, таким я его представлял. На самом деле, конечно, вошел
Романовский, но почему-то именно таким и так, по моим представлениям, вошел бы
Шаляпин. О Шаляпине знаю, что он «барин». В Романовском все барское, начиная от
весьма солидного барского облика и барских манер до походки, движений.
Поклонившись, представился, голос тоже прозвучал, как если бы барин учтиво
представлялся другим барам:
– Владимир Романовский к вашим услугам. Владимир Дмитриевич,
так сказать. Имею честь…
– Это Казидуб и Мазарин, – представил я. – Один
занимается военными, другой – носит кинжал под плащом. А это Ростоцкий, он…
– Носит полосатую палочку, – подсказал Казидуб и
жизнерадостно захохотал. – А зебра, знаете ли…
Романовский взглянул на Казидуба с одобрением, как смотрел
бы генерал на бравого лейтенантика.
– Люблю военных людей. Что отличает военного от остальных
двуногих? Прежде всего – это умение петь в любое время и в любом месте! Вы
какие песни поете, Михаил Потапович?
Казидуб указал на меня:
– Какие велит наш обожаемый… это я в порядке подхалимажа
тоже, президент. Я же военный, значит – служу. Это вы, демократы, поете, что у
вас душа в трусах изволит. А вы будете, значит, культуркой баловаться?
– Предпочитаю коньячком, – ответил Романовский. –
Если хороший, естественно. А вы что, интеллигент?
Казидуб отшатнулся:
– Я?
– Ну не я же, – ответил Романовский с
достоинством. – Чего это культурой интересуетесь? Интеллигент – это
паразит, вырабатывающий культуру, значитца, вы интеллигент.
– А, вот вы о чем, – протянул Казидуб. – Да я
знаю, у многих засракулей бактерии – единственная культура, но я больше
специализируюсь по дворцу культуры Североатлантического военного блока, ДК
НАТО, очень уж близко от наших границ поет…
– Все понятно, – сказал Романовский. – А что это у
вас в армии за засракули?
– В армии? – изумился Казидуб. – Засракуль – это
заслуженный работник культуры! А что, чистота русского языка вам не…
Романовский отмахнулся:
– Культурному и образованному человеку, как мне, к примеру,
чистота русского языка глубоко по… здесь дам нет-с?.. Словом, глубоко. А вы
соратники господина Печатника или же остатки старого кабинета?
Мазарин, что с усмешкой наблюдал за их пикировкой, пояснил
вежливо:
– Господин президент даже врагов умеет превращать в друзей.
А нас и не пришлось перевербовывать. Имортизм страшноват… но обещает очень уж
многое! А как он вам?
– Вам ответить как, вежливо или честно?
– Да уж что Бог на лапу положит…
– Идея хороша, – ответил Романовский туманно, – да
грех велик. Грех велик – но идея хороша… Чтобы начать с нуля, до него еще надо
долго ползти вверх. Но если ползти к тому, что хочет простой народ, а не куда
надо, то из нас получатся те же американцы, то есть существа, не только
способные зарезаться в процессе бритья, но и удавиться в процессе завязывания
галстука. А я на них насмотрелся, тошно мне, господа!.. Не люблю ничего
общественного, особенно – мнения, питание и туалеты, а в Америке – все
общественное, все для простого рабочего человека, прям коммунизм для
ощупывания, и чем ты проще, тем больше свой… Имортизм же – это аристократия… ну
ладно-ладно, аристократия духа. Ума, воли и духа. Хотя все это все равно дух, и
ничего больше. У меня нет комплекса вины перед простым народом, как у
дворян-разночинцев, я сам вышел из народа, потому что по восемь часов в день
работал на заводе слесарем, а потом еще по шесть – учился в институте. А затем,
пока мои сверстники за бутылочку да по бабам, я кандидатскую, докторскую… Так
что теперь не собираюсь у них спрашивать, какие памятники ставить, какие
симфонии наяривать, куда страну вести и каким аллюром! Была полная свобода
выбора: хочешь быть быдлом – оставайся им, не хочешь – учись и совершенствуйся.
Так что вполне справедливо, что те, кто вкалывал больше, теперь указывают тем,
кто лежал на печи и чесал свой гондурас…
Из комнатки тихонько вышел Потемкин, глаза блестят
любопытством, шепотом поинтересовался, означает ли сокращение финансирования
института Африки, что мы прекращаем работу в том регионе, я терпеливо объяснял
политику имортизма, оба мы слышали, как Казидуб сказал поспешно:
– …брюхо! Брюхо чесал, Владимир Дмитриевич. А то вы какой-то
уж слишком народный интеллигент! Того и гляди – в глаз с раззуденного плеча…
Как сказал великий психолог Фрейд… а он что-то точно сказал, но не помню слов.
Так что добро пожаловать в имортисты. Это ничего, что мы без господина
президента, он хоть и беседует с иностранным министром, но его уши усе слышат.
Я отправил Потемкина за комп обратно в комнатку отдыха,
подошел к троице силовиков и новоиспеченному министру культуры.
– Что вы тут мое имя всуе?
Мазарин сказал почтительно:
– Да вот тут Владимир Дмитриевич высказал глубокую мысль,
что выбранный президент обмену и возврату не подлежит. Из этого следует, что у
нас есть время, есть!
