Седых покачал головой, глаза сверкали неодобрением.
– Несерьезно, – проговорил он осуждающе. –
Несерьезно, друзья. Нельзя вот так с ходу. Надо бы собрать совет, долго
мыслить, спорить, ящик пива оприходовать… а еще лучше – водки. И тогда, за
долгой умственной работой, временами переходящей в мордобой, придумали бы. А
потомкам рассказали бы что-нить о Совете мудрецов…
– Так и скажем, – отрезал я нетерпеливо. – Ты ж
видел, с каким серьезным видом отмечают Восьмое марта? То ли еще будет с
итергизмом!
А Тимошенко сказал задумчиво:
– А мне, как поэту и христианину, нравится именно «тернист».
Здесь и намек, что путь наш тернист, и на терновый венец, что возложили на чело
нашего Спасителя…
Атасов поморщился, сказал сварливо:
– Вашего, вашего спасителя! Меня никто не спасал, и не хочу,
чтобы меня вот так спасали. Без спросу. Я атеист!
– Но ведь ты ж принял имортизм? – спросил Тимошенко с
коварством в голосе. – А это ж религия…
– Ну и что? – огрызнулся Атасов. – В имортизме
сказано, что это мы, когда станем крутыми, пойдем к Творцу и сами его спасем!..
Эта религия по мне!
Я улыбнулся невольно, вызвав подозрительный взгляд
Вертинского.
– А вы, Богдан Северьянович, что скажете? – спросил я
Тимошенко.
Он тяжело вздохнул, развел руками:
– Бравлин, что вами движет? Если только опасение, что
идеология, всецело созданная вами, будет приписана другим людям, то тогда… нет,
даже тогда нет угрозы вашему приоритету. Там иммортализм, а у вас – имортизм.
Отзвук знакомого… кстати, очень-очень немногим знатокам знакомого слова, но –
только отзвук! Мы уже привыкли к имортизму. Это наш термин. С ним пойдем и с
ним перестроим человеческое общество!.. Так что я всеми фибрами и жабрами за
наш прежний термин… Да вы посмотрите на остальных!
На меня смотрят серьезно, готовые принять мое решение, я
сейчас что-то вроде пророка… нет, уже первосвященника, это уже пророк,
получивший реальную власть, от меня зависит очень многое, но я не могу не
учитывать желаний своих верных соратников, я все же сын Яфета, и я сказал со
вздохом:
– Хорошо… да будет именоваться имортизмом.
– А кто назовет иначе… – проговорил Атасов многозначительно.
Тимошенко хохотнул:
– Ого, наш дражайший Павел Павлович метит на должность
директора ФСБ!
– Тогда уж святейшей инквизиции, – поправил педантичный
Седых.
Ветер дул все сильнее, пронизывающе. Над площадью медленно
пролетел ярко разукрашенный рекламами кока-колы вертолет. Из распахнутых дверей
едва не вываливались телевизионщики, поспешно снимая происходящее на площади. Я
стиснул зубы, представляя, как все это сразу появляется через спутники на
телеэкранах во всем мире, как в шоке собираются семьи, останавливается работа,
на улицах замирает движение.
Я заговорил громко, стараясь сделать голос сильным и
уверенным, теперь наш раскочегаренный паровоз уже не остановить:
– Приятно смотреть на такое, но надо возвращаться к нашим
баранам. На семнадцать двадцать совещание с основными министрами. Завтра
поговорю с остальными на расширенном Совете… Еще никто не надумал принять на
себя какой-нибудь пост?
Они переглянулись, Атасов тут же перевел взгляд на площадь и
с преувеличенным вниманием рассматривал виселицу, Седых торопливо выудил платок
и принялся тереть стекла очков, глаза сразу стали жалобными и беспомощными, как
такого человека в правительство, жестоко, а Вертинский сказал после паузы:
– Соблазнительно, конечно… Как же иначе: одержали победу, а
добычу хватать не начали? Но, Бравлин, управлять отраслями должны специалисты,
а специалистами – мудрые. Мы и есть мудрые. Пусть не будем так на виду, как
министры обороны или КГБ…
Седых уточнил живо:
– Министр КГБ, напротив, в тени-с!
– Ну ладно, как некоторые из правительства, –
поправился Вертинский, – что постоянно маячат по жвачнику. Зато пользу
принесем.
Атасов обернулся и сказал с мудрой иронией:
– Мы, в отличие от олигархов, помним, что все равно оставить
придется все. Даже тело. Так стоит ли тужиться, хапая? Нет, лучше побудем при
тебе Тайным Советом.
Мы спустились по специальному трапу, это еще и сигнал
полусотне снайперов на крышах ГУМа, Покровского собора и Музея революции, что
можно покидать пост. Или хотя бы расслабиться. Аккуратно уложенная брусчатка блестит
после дождика, я велел не разгонять тучку, дождик – хорошо, у входа в здание
уже топчется целая группа агентов охраны с зонтами наготове.
Глава 2
Мы довольно бодро поднялись по ступенькам, теперь это наше
здание, наш Кремль, как и вся Россия, мы победили на выборах, пусть с крохотным
перевесом, но победили, противники нас не приняли всерьез, а пока соберутся…
– В большой кабинет? – поинтересовался Вертинский.
– Нет-нет, – сказал я торопливо.
Он засмеялся:
– Господин президент, не торопитесь с ответами! Иначе
чего-нить брякнете, не успев, скажем, сформулировать. Речь государственного
деятеля должна быть медленной и плавной, а мысль должна уйти на два абзаца
вверх и выстраивать слова в эдакие безликие и безугольные фразы…
– О, Господи!
– Что делать, за вами теперь глаз да глаз. Как свой, так и
весьма чужой.
Я остановился перед дверью в малый кабинет, работник охраны
тут же распахнул дверь, я кивнул Вертинскому:
– Прошу!
Меня не пугают роскошные залы, но в небольшом рабочем
кабинете чувствую себя намного уютнее. Всего два стола, составленные буквой Т,
простой ковер с незамысловатым рисунком, пять стульев, не столько роскошные,
сколько удобные и функциональные, мой стул спинкой упирается в стену, над
головой государственный герб в виде рыцарского щита с красным полем, на котором
двухголовый мутант с зависшей над головами короной. Головы таращат глаза в
разные стороны, ну это у нас всегда, крылья растопырены в ужасе, будто падает
камнем с огромной высоты, лапы раскинуты в стороны, в одной палка, в другой –
булыжник, но с каменного века они облагородились, украсились бриллиантами и
стали называться непонятно скипетром и державой…
Справа и слева от меня два прапора, в смысле – знамени.
Справа – красно-сине-белый, это российское, слева – то же самое, но с золотыми
вензелями, завитушками, пышной золотой бахромой – мой личный. В смысле, для
России можно и попроще, а для правителя, словно для негритянского вождя прошлых
веков, надо поярче, побогаче, попышнее. Правда, в самом углу, но, возможно,
этот угол и есть самый что ни есть красный.
Обычно я сидю вот в этом кресле между флагами, люблю
чувствовать за спиной стену, никто не подкрадется сзади и не гавкнет над ухом,
но, когда с кем-то требуется поговорить по делу больше чем две-три минуты, я
пересаживаюсь на стул у основания Т, тогда с собеседником напротив друг друга.
Уже не просителя принимает высокий начальник, а говорим как соратники. Даже без
«как», просто соратники.
