Перед глазами возник глобус, теперь я должен видеть его
чаще, чем миску супа. На экране, словно откликаясь на невысказанные мысли,
засветилось небо, видны в полете крылатые ракеты, вздыбливается земля, рушатся
многоэтажные здания, заваливая обломками автомобили, разбегающихся прохожих.
Да, вчера войска США подвергли жесточайшей бомбардировке Сомали, сегодня еще
бомбят, а через пару дней обещают оккупировать страну полностью. И, конечно же,
восстановить там режим демократии.
Если судить по их словам, то победно несут знамя демократии
и гомосексуализма все дальше и дальше по планете. Вот уже за Ираком пал еще
один деспотический режим, но… тем, у кого на плечах голова, а не другое место,
видно, что это всего лишь отчаянные попытки контратаки на отдельном, как
принято говорить, участке необъятного фронта. На самом же деле США в глухой
обороне, их позиции трещат, они отступают, как раньше говорили, «на заранее
подготовленные позиции», а на самом деле отступают в полном беспорядке и в черном
унынии. Ислам побеждает вовсе не крылатыми ракетами, которых у него нет, а
своей идеологией, убежденностью, пассионарностью.
Президент Джексон, что пришел после Миллера с его
шимпанзиными амбициями, сделал мудрый, хотя и запоздалый шаг: резко уменьшил
присутствие своих войск за пределами США, а тем, которые остались, велел
держаться ниже травы тише воды, не выпячивать свою американскость, ибо с
недавнего времени все американское стало пользоваться не всеобщей любовью и
преклонением, как рассчитывал Миллер, а откровенной ненавистью.
На волне этого решения полностью убрали юсовские патрули
вокруг квартала посольства США в Москве. Патриоты из РНЕ сами организовали
охрану по всему периметру, ибо всякая мелочь, что раньше страшилась косо
посмотреть в сторону американцев, теперь рвалась громить само посольство, жечь
их машины, разносить ограду, забрасывать двор и здание если не гранатами, то
хотя бы камнями и бутылками с чернилами. Сотрудники посольства боялись выходить
за ограду, на эрэневцев смотрели со страхом и непониманием: из врагов вдруг
превратились в защитников. На английское посольство никто по-прежнему
оскорбительно не обращает внимания: мол, чего пинать пуделя, накрепко
привязанного удавкой к американскому бронетранспортеру?
Я помню, как назойливо и вроде бы всякий раз демонстративно
показывали юсовских вояк на джипах, на бронетранспортерах, что фактически
оккупировали Москву. Показывали по новостным каналам, по итоговым, даже в
финансовые сводки ухитрялись вкраплять кадры, как юсовский бронетранспортер
движется по главной улице Москвы, а русские тупо глазеют, все до одного со
спитыми мордами, косорукие, вислобрюхие. Те, которые матерятся и сжимают
кулаки, – фашисты, а те ублюдки, что приветствуют радостным воем, –
демократы, истинные общечеловеки, гомосексуалисты, педофилы и прочие будущие
члены демократического сообщества.
Юсовские войска остались только в Прибалтике, там слезно
умоляют не выводить, авось русский медведь устрашится и не захватит эти земли
снова. Юсовцы остались с немалой неохотой и в великой растерянности. Совсем
недавно, во времена СССР, и в России обожали все американское, чуть не молились
на Вашингтон, а теперь даже дети смотрят с такой ненавистью, что как бы и в
Прибалтике не повторилось…
Послышался тихий звонок, Вертинский приложил руку к уху,
лицо стало серьезным. Кивнул невидимому собеседнику:
– Хорошо, передам Бравлину…
– Что там? – спросил я.
– Да все еще в библиотеке, – ответил он с
ухмылкой. – Ты же велел подумать над учреждением Высшего Совета, что-то
вроде политбюро нашего движения, вот и ломают головы. К тому же споткнулись на
проблеме казней…
Я насторожился, взглянул в упор:
– А при чем здесь Высший Совет и казни?
Он смолчал, глаза оставались непроницаемыми. Я взглянул на
часы, до общего сбора министров еще с полчаса, сказал резко:
– Пойдем посмотрим.
Кремлевская библиотека, конечно, поменьше Ленинки, но здесь
обходятся без художественной литературы, а вот большинство актов и
законодательств, которые опасно доверять даже спецхранилищам, найти можно.
Тимошенко, Седых, Атасов и еще с десяток самых активных и
продвинутых деятелей имортизма с комфортом расположились в первом зале, на
столах горы бумаг, роются, как свиньи в корнях дуба, только что не хрюкают от
наслаждения. А может, и хрюкали, просто умолкли и повернули головы на стук
двери.
Я прошел, сел за ближайший стол, Вертинский медленно
двинулся вдоль стеллажей, жадно высматривая реликты. Я оглядел всех исподлобья.
Неприятным голосом спросил:
– А что, кто-то из вас в самом деле против публичных казней?
Они торопливо переглядывались, молодые и немолодые,
увенчанные академическими званиями и селфмэйдменовские. Здесь как бы две
группы: первая – молодые и яростные, что совершили эту революцию, слово
«молодые» относится не к возрасту, вторая – немолодые прожженные управленцы, профи,
способные примениться к любому режиму, любой смене власти. Они приняли имортизм
еще при старом режиме потому, что обещает обществу больше, чем иные системы, я
этих людей ценю не меньше, они немало сделали для нашей победы на выборах.
Первым голос подал, как ни странно, один из первых, кто
перешел из дочеловеков в имортисты, Атасов.
– Я не против, – сказал он осторожно, стараясь
приглушить зычный голос, – но теперь мы взяли власть!.. Наша задача –
удержать ее… Простите, я не то говорю, власть нам, как просто власть, на фиг…
дерьма в ней больше, чем конфет, но мы теперь должны, как бы сказать,
прислушиваться к мнению других стран… как раньше прислушивались к мнению
соседей, коллег, даже собутыльников.
Я слушал, рассматривал его пристально, могучий самец,
великолепный экземпляр хомо действующего, хотя таким не выглядит. Массивный,
похожий на грушу, даже лицо груша: узкий лоб, расширяющиеся скулы и тяжелая
нижняя челюсть. От глаз одни щелочки, взгляд нарочито умиротворенный, темные
мешки, мясистый нос, толстые губы, даже фигура все та же груша: узкие плечи и
все расширяющееся книзу, до карикатурной задницы.
Он говорил, покряхтывая, словно от вороха болезней, но ведь,
гад же, каждый день проплывает в своем бассейне по два километра, а это
побольше, чем трусцой одолеть десять. Но поесть любит, не скрывает, даже
бравирует, у человека должны быть слабости напоказ, чтобы лучше прятать нечто
более серьезное. Если даже Атасов начинает трусить, то это пугающий симптом…
Он умолк, смешавшись. Я постучал карандашом по столу.
– Ну-ну, – поощрил я с иронией, – продолжайте,
господин… или товарищ, пора бы уже определиться, словом, Павел Павлович.
Атасов развел руками. В роли члена правительства или одного
из Высшего Совета он чувствовал себя, как корова в казино, но я ввел в Совет,
как одного из первых, и он добросовестно старается быть полезным и после
победы.
– Я хочу сказать, – промямлил он совсем жалко, что ну
никак не вязалось с его кингконговой фигурой, – что в какой-то мере мы не
должны уж чересчур…
