Время ближе к полуночи, рабочий день давно закончен, ко мне
в кабинет можно сползтись только на добровольной основе, хоть и по моему
приглашению, ессно. Александра, несмотря на свой высокий… наверное, высокий
пост, лично принесла соки, минеральную воду, обезжиренные ломтики мяса, овощной
салатик, безошибочно угадав вкусы Бронника, исчезла. Надо поинтересоваться, что
у нее за личная жизнь, если вот так с раннего утра до поздней ночи всегда на
месте…
Раз уж рабочий день закончен, то все сняли рабочие спецовки,
что значит: Романовский развалился в самом простор– ном кресле, Седых, заложив
руки за спину, стоит ко мне спиной и рассматривает книги в шкафу, а Бронник,
поймав мой взгляд, заговорил размеренно, непривычно суровым голосом, все-таки я
привык, что он старается облекать мысли в мягкую форму хорошо воспитанного,
даже прекрасно воспитанного, а потом еще и дотесавшего свое воспитание в
тренировочном общении с герцогами и графинями:
– Не дело!.. Не дело, когда ведущий дурацкого ток-шоу для
дебилов получает в десятки… да что там в десятки – в сотни раз больше, чем
ученый, который в самом деле для страны создает новые лекарства, новые сорта
стали, компьютеры или более урожайную пшеницу!.. Такая цивилизация обречена.
Она должна погибнуть. Она обязана погибнуть!
Седых поморщился:
– Да что вы вопите? Конечно, погибнет, кто спорит? Как точно
так же погиб Рим…
Бронник обернулся, сказал саркастически:
– А мы будем сидеть и ждать, пока он погибнет? Само ничто не
гибнет. Обязательно, подгнив основательно, разваливается под ударами соседей.
Но будем ли это мы или это сделают талибы?.. Кто разрушит сгнившую западную
цивилизацию… какое слово испоганили!.. кто на ее месте станет строить новый
мир? Будет это мир имортизма или мир фанатиков-исламистов?
Седых сказал рассудительно:
– Вы не совсем верно представляете этих… ваххабитов. Как
будто они вот такими и останутся на веки вечные. Это все равно что считать, что
христиане, разрушив Рим, так и остались бы такими же дикими и фанатичными
невеждами! Мы все стараемся мерить годами своей жизни, а история меряет
эпохами. После разгрома гниющего Рима настала эпоха выкорчевывания старых
взглядов, затем эпоха выработки новых ценностей. Невежды зовут это Темными
Веками, эпохой Средневековья, но мы-то знаем необходимость той ночи, без нее бы
не настало наше утро науки и техники!
Романовский изволил податься в кресле вперед, лицо от такого
непомерного усилия покраснело, а бычья шея вообще побагровела.
– А мне по фигу мерянье эпохами! Сейчас все ускорилось. Год
– уже эпоха. Мы можем без всяких Темных Веков и Средневековья перейти с
развалин западного мира в имортизм. Это талибам надо все разрушить, потом лет
триста пожить на развалинах, пока не придут к необходимости развития дальше, а
я хочу… и могу!.. вот прямо сейчас. В чем я согласен с талибами целиком и
полностью – это расстреливать без суда и следствия ведущих телешоу и телепрограмм
вроде: «Кто перднет громче!» и «Герой дня без штанов». Человек и так в дерьме,
а его еще и заталкивают туда глубже, еще и уверяют, что там ему и место, что
там и так жить клево, рулез, кайф!.. Господин президент, мы что-то будем делать
в этом направлении?
Я огрызнулся:
– Прекрасно знаете, что будем. Это, кстати, записано в нашей
программе, в том числе и в предвыборной. Но вы ее, конечно же, не читали?
– Не читал, – признался Романовский. – А когда бы
я это читал?
– Ах да, вы же работать изволили, а мы все гусей пасли…
– Работали, – согласился Романовский. – А вообще,
если на взгляд простого человека, чем вы отличаетесь от тех же талибов?
Я смолчал, он вопросительно взглянул на Седых.
– Ну, многим… – ответил тот нехотя. – Например,
имортистам не обязательны бороды.
– Отшучиваешься? Но ваши запреты на работу фабрик по
производству помады… это то же самое, что запрет талибов на пользование
Интернетом!
Седых подумал, кивнул:
– Ты прав, прав, Владимир Дмитриевич. Молодое учение всегда
начинает с запретов. Это называется очищение от скверны… Вспомни, христианство
началось с отрицания всех земных благ. Вообще всех! Это был такой перегиб, что…
но сколько было подвижников-аскетов! А героями были те, кто годами не мылся, не
стриг ногти, не трахался, то есть переход в новый мир через отрицание старого.
Он кивнул на телеэкран, где беззвучно тек людской поток по
Тверской, мелькнули обнаженные тела двух прогуливающихся женщин.
– Как вам это?
Романовский пожал плечами:
– Да фиг с ними. Если честно, разве все мы не голые под
одеждой? Мне, к примеру, голые бабы не мешали заниматься наукой или спортом.
Как, впрочем, одетые с ног до головы не помешают думать о них день и ночь,
распалять воображение, истекать слюной и спермой, добиваться их и трахать,
трахать, трахать… Но, возвращаясь к талибам, скажу, что имортизм должен быть,
знаете ли… красив! Иначе на хрен он кому нужен? За пределами красоты нет ни
религии, ни науки. А имортизм, как я понял… вроде бы это и то, и другое вместе?
В упряжке?
– Нет, – сказал Седых раздраженно.
– А как?
– Как лимонный сок и коньяк в коктейле.
Романовский поморщился:
– Что у вас за вкусы, дикари-с… Ладно, совершенная красота
всегда отмечена либо холодностью, либо предельной дуростью. Так что имортизм –
это красота с человеческим лицом, то есть с чуточку ущербным, чтобы быть
человечнее.
– Имортизм, – возразил Седых, – это факел в
темноте. Факел, освещающий путь в бессмертие… Ведь всякий, кто не верит в
будущую жизнь, – мертв и для этой. Для меня убежденность в вечной жизни
вытекает из понятия деятельности и принесения пользы. Поскольку я действую
неустанно до самого конца, то природа обязана предоставить мне иную форму
существования, ежели нынешней больше не удержать моего духа.
Романовский медленно покачал головой, словно двигал стрелку
метронома:
– Э, нет. Не то. Жизнь – это детство нашего бессмертия. Тут
говорили об индивидуальном искуплении, я о нем слышал с детства и никогда не
задумывался о его сути. Но сейчас мне кажется, что тезис об индивидуальном
искуплении – красивая брехня. На самом деле безгрешность души нужна не самому
человеку, а именно обществу. Общество, состоящее из безгрешных индивидуумов, в
состоянии опустить расходы не только на полицию и тюрьмы. Это вообще будет безопасное
общество.
Бронник слушал внимательно, помалкивал, Седых фыркнул:
– Когда? При коммунизме? Или полной и окончательной победе
имортизма… в отдельно взятой стране?
Романовский развел руками, указал глазами в мою сторону,
вот, мол, от кого больше всего зависит, но он втянул язык совсем как улитка, но
разница в том, что улитка втягивает его под раковину, а президент втянул совсем
в другое место.
