Она невесело усмехнулась, я крепче прижал, ее щека легла на
мою грудь.
– А что насчет Катюши?
– Я заикнулась, что нам всем, возможно, было бы лучше, если
бы я… словом, перешла к тебе. Катюшу, понятно, взяла бы с собой.
– Буду счастлив, – вырвалось у меня, – но как…
– Конечно же, он о таком даже слушать не захотел. Извини, но
его слова ранили меня очень больно…
– Я его убью!
– Нет, он прав. Ты сам поймешь, что он прав. Он сказал, что
если я уйду, то и так накажу его… без всякой вины с его стороны. А если еще
заберу и ребенка, то это будет наказание вдвойне. Ведь он, прости, Бравлин,
очень любит и меня и Катюшу!.. И он ну ничуть не виноват, что я встретила тебя.
Я просто не могу так… Он сказал также, что я могу родить еще, а вот у него уже
не будет больше детей… никогда.
Голос ее прервался, слезы прорвали запруду и хлынули по
щекам блестящими дорожками. Я сжался, молчал, сказать нечего. Все, что ни
брякни, глупо или бестактно. Молча обнял, она прижалась всем телом, рыдала
горько и безутешно. Мы – хорошие люди, во всяком случае, стараемся поступать
всегда правильно и достойно. Будь он подонком, я бы с легкостью наплевал на его
гражданские права. Я не демократ, чтобы соблюдать права всякой дряни, но он
нормальный достойный человек, сын своего времени, однако не скатился ни в какие
гнусности, хороший работник, хороший сын и хороший муж, а также хороший отец.
Он будет страдать, когда заберу Таню, а если еще и ее дочь – страдать больше.
Вообще, если говорить только о Катюше, то я ее люблю, так сказать,
опосредованно, как дочь моей Тани, а он любит ее, как свою дочь, его плоть и
кровь…
Я прошептал, не зная, что сказать:
– Таня, я уже сказал однажды, что у меня никогда не будет
других женщин.
Она шепнула мне в грудь:
– Ты сам знаешь, что у меня тоже… как отрезало с другими,
даже с мужем. Глупо, конечно, но я никому не даю к себе притронуться, как
монахиня какая… Дура, знаю, но я берегу и лелею свою дурость…
На дисплее беззвучно замигал огонек. Я коснулся клавиши,
возникло лицо Александры.
– Господин президент, через семь минут у вас встреча с
главой Центробанка.
– Да, – ответил я после паузы, – помню…
– А следом, – добавила она, – с группой
предпринимателей из Франции. Они уже прибыли, их стараются занять, показывая
Кремль…
– Через семь минут, – сказал я, – я приму главу
Центробанка в большом зале. Если не ошибаюсь, приглашены также министр
экономики и министр финансов?
– Да, господин Леонтьев уже прибыл.
– Я буду, – ответил я.
Таня поднялась, в глазах печаль, но сумела выдавить улыбку.
– Труба зовет, господин президент?
– Помаши белым платочком вслед, – ответил я.
– Нет, ты уж вызови гвардейца, пусть проводит к моей карете.
Твою репутацию, господин президент, надо беречь.
Через неделю в Большом давал единственный концерт знаменитый
Пуанакан, он все реже выходит на сцену, это его последний, возможно, последний,
я находился в президентской ложе, рядом со мной нефтяной магнат из Венесуэлы,
его власть выше, чем президентья, этот нефтяник оказался настоящим ценителем
прекрасного пения, слушает, закрыв глаза и растекаясь от наслаждения, а я
слушал краем уха и шарил взглядом по партеру.
Как будто магнитом мой бинокль потянуло на левый край, а
когда в окуляре бинокля появилась женская спина с затейливо взбитой прической,
я ощутил легкий электрический удар. И только потом сообразил, что это и есть
Таня, а рядом с нею не просто сосед по ряду, а ее муж, отец ее ребенка.
Не пялься, сказал трезвый голос в моей голове, завтра с утра
приемы послов, а также две делегации иностранных предпринимателей на самом
высоком уровне, ближе к обеду встреча с госдеятелями Франции, Германии,
Саудовской Аравии, Украины… Прибыли прощупать, понятно, хотят знать о новом
правительстве России из первых рук, от своих доверенных людей…
Еще надо проверить, как идет разработка новой военной
доктрины. Сформулировать ее нетрудно, но ко дню ее обнародования надо, чтобы
вся ракетная и противоракетная система стояла на автоматике, а пока что
чемоданчик носят за мною.
Пора сказать шокированному миру правду, что террористы – это
святые люди, что жертвуют собой, чтобы спасти мир. Они не дают человечеству
сгнить окончательно! Такое не скажет ни один государственный деятель,
защищающий старый мир, но мы… понимаем отчаяние этих людей, что не видят пути,
однако не могут сидеть спокойно и смотреть, как мир уже не просто сползает, а
катится в пропасть, потому берутся за автоматы.
Где тут место для любви, для Тани? Не обман ли слабых
чувств, чтобы сбить с дороги, заставить сесть, отдохнуть, расслабиться,
получать наслаждение? Как поступить правильно?
Из глубин сознания донесся тихий, словно из глубин веков,
голос: я не советую тебе у разума справляться о дороге. Иди, доверившись любви,
ее совет надежнее стократ.
– Спасибо тебе, – прошептал я. – Спасибо…
Запнулся, не вспомнив имя этого древнего поэта, а может
быть, вовсе и не поэта, а такого же, как и я, вознесенного на вершину власти и
потому раздираемого противоречиями, в это время нефтяник оглянулся, в глазах
блестят слезы восторга, на щеках мокрые дорожки, сказал прерывающимся голосом:
– О, ес-ес… Грациос!
Я покосился на певца, тот закончил арию, раскланивается, зал
рукоплещет стоя, на сцену несут корзины с цветами, букеты, толпами поднимаются
поклонники и поклонницы.
– Да, – сказал я. – Грациос.
На следующий день Волуев бесстрастно сообщил, что
закончились выборы председателя Конституционного суда. Перевесом в один голос
избрали Дядькина, я хорошо помню это аморфное существо с феноменальной памятью,
хранящее в мозгу все на свете юридические казусы, глупости, прецеденты, законы
и поправки к ним. Настоящий виртуоз юриспруденции, способный доказать любому,
что черное уже не черное, а ослепительно белое, существо, беззаветно влюбленное
в свою профессию, как в искусство, как в чистое абстрактное искусство, ничего
не имеющее с делами людей, вечно занятых чем-то мелким и приземленным. Он
занимался юриспруденцией, как художник-абстракционист, нимало не заботясь о
том, понимает ли его работу «простой народ», но что позволительно математику,
то непростительно для столяра, конструирующего очередное стойло для коней или
коров.
Волуев сказал предостерегающе:
– Господин президент, у вас такое лицо… Вы же не на
Куликовом поле! Сделайте взор милостивым. Державным, но милостивым. Убрать
Дядькина вот так прямо сейчас не сможете, причин нет, так что улыбайтесь,
поздравьте. Можете сказать несколько протокольных слов. Завтра он явится на
прием… Или послезавтра, как скажете. Но принять его надо. Комильфо. Или, как
говорят в Думе, такова селяви.
