Я обогнул стол, у окна остановился и слегка отодвинул штору.
Во двор Кремля въезжают черные мерседесы, вольво, даже джипы с затемненными
окнами, словно прибыли крестные отцы. Охрана привычно занимает места, двери
распахиваются, словно у огромных металлических жуков оттопыриваются жесткие
надкрылья, появляются сильные, уверенные люди, налитые энергией, настоящие
хозяева жизни, племени, подлинные вожаки, всегда готовые к схватке за кормушку,
за власть, за самок, за расширение ареала для размножения.
Волуев не сдвинулся с места, он наблюдал такое сотни раз, и
сейчас, понимаю, внутренним взором видит, как из машин выходят, словно из
боевых доспехов, эти волосатые самцы, поводят по сторонам налитыми кровью
очами, из-за неплотно стиснутых зубов рвется предостерегающее рычание, а самцы
помоложе тут же становятся в позы подчинения.
Это все еще гусеницы, мелькнула горькая мысль, толстые
зеленые гусеницы. Хоть уже пару раз перелинявшие, а кто и три, но все еще
гусеницы с простейшими гусеничными ценностями. Вся беда в том, что я их
прекрасно понимаю, у меня самого были все те же ценности. Вообще-то, всякий, сколько
бы линек ни прошел, понимает всех тех, у кого эти линьки впереди. Но тот, кто
не прошел ни одной, понимает только нелинявших. Кто перелинял один раз,
понимает уже два стаза: долиньковых, линьковых, но не понимает тех, кто
перелинял большее количество раз.
Конечно-конечно, от тюрьмы, сумы и линьки зарекаться нельзя:
может быть, мне предстоит еще линька. Но знаю и то, что пока еще не встретил
человека, интересы и ценности которого бы не понимал. А это значит, никто не
линял больше меня. Из тех, с кем я общался.
Хлопали дверцы, машины отъезжали на расчерченные квадраты, а
хозяева жизни обменивались рукопожатиями, кто-то даже обнимался,
останавливались поговорить, кто-то сразу направлялся по ступенькам в отныне мою
резиденцию. Что-то не чувствую в себе такой вот крутости, мощи, ауры вожака, а
я ведь сейчас занял место вожака вожаков!
Хотя, конечно, я занял его не благодаря мощи и напору, как
обычно захватываются места у рычага или кормушки, а с помощью простой идеи, что
мы, сильные и здоровые, должны отбросить этот ложный стыд демократов…
– Что-что? – переспросил голос за спиной. – Или
это вы, простите, репетируете тронную речь?
Я оглянулся, Волуев поклонился, будто лебедушка на
хрустальной глади озера, ему бы только подносы носить с тремя рядами
наполненных до краев рюмок, ни одна капля не прольется. Он снова чуть
поклонился, перехватив мой взгляд, но в глазах прыгают непонятные искорки.
– Пытаюсь определить для себя суть демократии, –
ответил я.
– А классические определения вас не устраивают?
– Где демократы сами о себе? Вроде того, что обожают
повторять наши идиоты: «Демократия – плохой способ управления, но все остальные
– еще хуже»?
– Да, угадали.
– Мы уже не демократы, хоть и вышли из… народа, как
говорится. По мне, демократия – это естественное для культурного и благородного
человека чувство стыда перед менее умным и талантливым. Короче, сильного перед
слабым. Ситуация, возведенная из быта до государственной политики. Когда
аристократ приглашает своего кучера к себе за стол и старается не морщиться, а даже
улыбается, когда тот жрет, чавкая и вытирая жирные пальцы то о скатерть, то о
рукав аристократа, а пилот скоростного пассажирского лайнера, чтобы не обидеть
простого человека из пассажиров, пускает его порулить…
Волуев сказал с нервным смешком:
– Вот-вот!.. Именно порулить. К сожалению, при демократии,
даже кому вести самолет, выбирают голосованием. Или по очереди, чтоб никому не
обидно. А умеешь водить самолет или только оленей – неважно… Господин
президент, я распорядился господ министров проводить именно в этот зал. Если
хотите, можно всех переместить в малый, хоть там и тесновато…
– Намек понял, – ответил я. – Давай, в самом деле,
сдвинемся куда-нить. А то стоим, как слуги, ожидающие хозяев. Еще не так
поймут.
– Именно так и поймут, – заверил Волуев. – Сюда,
господин президент… Вот здесь комната отдыха для президента.
Он вошел вслед и захлопнул дверь. Достаточно просторно, есть
стол, три кресла, кушетка, дверь в туалет и ванную, а также еще одна дверь,
наверняка запасной выход. На столе открытый ноутбук, большой жэкашный экран на
стене, напротив стола.
– Ого, – сказал я. – И в моем кабинете такая
комнатка, и здесь?
Волуев скупо усмехнулся:
– Иногда, когда дебаты сильно затягиваются, господин президент
может… уединиться. Здесь вот туалет, душ. Видите? Простенько, но со вкусом. А
один из предыдущих президентов держал здесь особый шкафчик с водочкой. И очень
часто во время заседаний… э-э… уединялся, после чего выходил весьма
повеселевшим.
– И не делился, – укорил я.
Слышно было, как зал постепенно заполняется гулом, голосами,
слышен топот могучего стада. Я выждал чуть, предложил с неловкостью:
– Пойдем, не будем заставлять их ждать.
Он взглянул на часы:
– Минутку, господин президент. В вашем деле многое зависит
от мелочей. Даже если вы свободны, не показывайте этого. Президент всегда занят
великими делами!.. Опаздывать сильно тоже не стоит, но у вас еще три минуты в
запасе.
– До заседания?
– Нет, до выхода президента. Это, знаете ли, тоже не просто.
Не спрашивая разрешения, коснулся кнопки на клаве ноутбука.
Вспыхнул головной экран, камера высветила большой зал. Я поморщился, словно бы
подсматриваю, но, с другой стороны, я сторонник внедрения телекамер всюду: на
перекрестках, в супермаркетах, школах, на стадионах, у входов в метро, так что
можно, можно.
Лица этих людей, командоров отраслей хозяйства всей страны,
уже знаю по теленовостям, но сейчас всматриваюсь заново, с напряжением и
тревогой, с этими людьми работать… если решу работать, или же этих людей надо
отстранять, что тоже непросто, я человек мягкий и всячески избегаю конфликтных
ситуаций.
– Основных министров вы знаете, – сказал за моей спиной
Волуев, – ну там Медведева, Удовиченко, Леонтьева… они часто мелькают по
жвачнику.
Я выловил взглядом Медведева, премьер-министра, крупного, с
массивным дагестанским лицом, тяжелой нижней челюстью и коротенькими редкими
волосами, почти не скрывающими залысины. Крупный нос, крупные глаза, толстые
губы, выступающие скулы. Весь массивный, но это заслуга широких костей, а не
накопленного жира, я невольно прикинул, что его череп вряд ли расколешь одним
ударом молота, как пытались когда-то с вырытым из могилы черепом Эгиля –
песнопевца и великого викинга. Хорошее лицо: грубое, сильное, внушающее
доверие, хотя смотрит без улыбки, оценивающе.
А вот Леонтьев, весь в широчайшем смайле, даже красный
галстук улыбается, однако же что-то в нем такое, предостерегающее, мол, пальца
в рот не клади, откусит, неважно, союзник или соперник.
