– Неплохая идея, – одобрил я осторожно. – Думаю,
со временем, возможно, и появятся эти знаки…
Он возмутился с таким юношеским пылом, словно это он был
моложе меня на пятнадцать лет:
– Почему со временем? Давайте сейчас!
– Проскочили этап, – объяснил я.
– Когда?
– Когда взяли власть, – сказал я терпеливо. –
Тайные знаки нужны для тайных обществ. А мы – открыты. Не обмениваются же
особыми приветствиями члены партий…
– В некоторых, – возразил он живо, – обмениваются!
– Я же не говорю, – пояснил я, – что не стоит
этого делать. Просто острой необходимости нет. Уже нет. Проскочили. Хотя вы
правы, ведь приветствуют же при встрече друг друга военные! Всегда
приветствовали друг друга рыцари. А у паладинов вообще были свои особые знаки.
Так что, конечно…
Я умолк, посмотрел ему в лицо, но Вертинский снова ничего не
сказал, я взял высокий стакан с соком, кончики пальцев приятно обожгло холодом.
Вчера Александра попыталась подавать сок теплым, чтобы я не простудил горло, но
на такую жертву я не пошел, иморт хренов, по мне, лучше уж рискнуть однажды
схватить ангину и дня три поглотать таблетки, чем ежедневно пить вместо сока
тошнотворное пойло. Ну, пусть не пойло, это я перегнул, но все же…
Вертинский тоже отпил сока, глаза на миг стали
настороженными, он сделал вдох… и после короткой заминки сказал:
– Если разделить все, что создается цивилизацией для
обезьяны в человеке и что для собственно человека, то даже не иморт, а просто
здравомыслящий придет в ужас. Все, ну почти все работает на скота в человеке! И
даже то, что создавалось для «разумного, вечного», как телевидение или
компьютеры, служит скоту, судя по телепрограммам и баймам, что единственные
способствуют разработке более скоростных процессоров, более емких хардов,
мощных акселераторов… А уж если взять товары народного потребления… Ну,
скажите, человеку нужно ли триста тысяч оттенков различных вин? Восемьсот
сортов сигарет?..
Я кивнул, ответа вроде бы и не требовалось, говорятся
очевидные вещи, по крайней мере – для нас очевидные, но из вежливости сказал:
– Да-да, люди ушли не по той дороге… Как Дон Жуан, что начал
искать божественную гармонию в женщинах.
Он с готовностью хохотнул:
– Не понимая, что все бабы одинаковы! Сегодня я слышал в
новостях, что наш патриарх желает возвести в сан святой какую-то свою
родственницу. Да еще и построить церковь в ее честь! Меня прямо воротит от этой
толстой наглой рожи. Как же, святейший… Вы заметили, как он себя величает? Все
эти святые на иконах, которым молятся, – просто святые, а он –
святейший!.. Чуть-чуть ниже самого Бога, а то и вовсе, гм, вровень. Или даже
выше. Ведь Бог свят, а патриарх – святейший!
Он допил сок, вопросительно взглянул на кувшин, на меня. Я
кивнул, он тут же наполнил стакан, потянулся с кувшином к моему, но я покачал
головой.
– Хотя народ, – сказал он, – поддерживает
правительство, правительство не должно поддерживать народ. Это аксиома. Право –
это всегда то, что истинно и справедливо. Законам слишком мягким редко повинуются,
законы же слишком суровые редко приводят к исполнению. Мы должны не просто
приводить их в исполнение, но такие казни я предлагаю показывать по
телевидению! Да, жестоко, но слишком в обществе укоренилось мнение, что даже
тех, кто должен быть казнен, просто ссылают куда-то на урановые рудники или на
засекреченные заводы.
– Ничего нет жестокого, – возразил я. – Простой
человек… да и не простой, с удовольствием смотрит на казни. С удовольствием!
– Да-да, – подтвердил он с готовностью. –
Казнокрадам – расстрел, виселица или кол, а семья – на улицу. Ибо полная
конфискация.
Глава 14
Напряжение нарастало, он все никак не мог перейти к делу, с
которым явился, говорил очевидные вещи, уже много раз пережеванные, я терялся в
догадках, нехорошее предчувствие скребло загривок.
– Мы знаем, – заговорил он убеждающим голосом, –
что входим в тот крохотный процент, что способен генерировать новые идеи или
творчески переосмысливать старые. Еще около десяти процентов способны эти идеи
воспринимать. Остальные девяносто процентов могут только пассивно принимать или
не принимать идеологические разработки… К счастью, обычно народ тупо слушает и
возвращается к своей работе и к воспитанию детей. Почему «к счастью», понятно,
нам еще одно строительство коммунизма, и о России можно будет забыть уже в этом
поколении, а следующее русских будет перечислять наравне со скифами, гиксосами
и хазарами. Однако же начало имортизма показало, что это совпало с интересами,
желаниями, подсознательными стремлениями народа. Даже не просто своего народа,
а народов. Как всегда, русская интеллигенция, отстаивая свое исключительное
право поплевывать и на власть, и на народ, а любить и восторгаться только
собой, имортизма не поняла и не приняла.
Я сдвинул плечами:
– Тем хуже для нее.
Вертинский хмыкнул, сказал вкрадчиво:
– Уже то, что самые подлейшие и разрушающие наше государство
книги издают на Западе, награждают премиями, медалями, а самих авторов
называют… как называют?
Он старался перетащить меня из моей колеи в другую, я все не
мог уловить, к чему он ведет.
– Если загибать пальцы, – ответил я, – то Аверинец
– совесть нации, Молофеев – гордость русской литературы, Бродский – великий
поэт, деревянный рубль воняет, кто ответит за слезинку невинного ребенка,
русские – аморальная нация, насилием ничего решить нельзя…
Вертинский кивнул, благодаря, сказал с жаром:
– Ага, так вот уже то, что их на Западе превозносят,
заставит каждого думающего понять, за что.
Я обронил:
– Ну, нам-то все давно понятно. Столыпинские галстуки им
всем нацепить бы. Впрочем, нацепим. Пришло время. Время Топора.
Вертинский подхватил с прежним жаром:
– Писателя, которого взахлеб переводят за рубежом и подают
как лучшего писателя России, – к стенке! Это предатель внутри страны,
разрушающий ее изнутри, клевещущий на нее и помогающий ее разрушать врагу!
Я наклонил голову, вот такие и разрушили коммунизм, доводя
его идеи до абсурда. Начиналось с простодушных энтузиастов вроде Нагульнова, а
потом пошли косяки хитроумных чиновников. Последним их деянием был сухой закон
при полном ничтожестве в кресле генсека. Вертинский не простодушный энтузиаст,
но и не похож на хитроумного чиновника… или похож? Что-то в нем есть от
чиновника, но в то же время это в самом деле могучий деятель. Из числа тех, кто
приходит уже в свершившуюся революцию или же переходит на ее сторону, а затем
быстро захватывает там лидирующие позиции. К сожалению, такое уже случалось
практически во всех революциях, во всех великих стройках…
Задумавшись, я слушал его сильный уверенный голос вожака:
