Он умолк, все еще не решаясь сказать главное. Я молчал, не
помогая и не останавливая. Волнуется, иначе не допустил бы проколов, назвав тех
людей аморфными. Аморфные принимают любую форму, это опора любого общества, а
эти вовсе не аморфные, пока что в настороженном нейтралитете, за что спасибо
тоже…
– Ценить людей, – выговорил он с трудом, – надо по
тем целям, которые перед собой ставят. Для меня сейчас цель… удержать этих
людей в нашем лагере.
– Они в нашем лагере не были, – напомнил я.
– Да-да, – снова поправился он с великой
поспешностью, – они только могли бы в нем оказаться. Но я предвижу и то
время, когда в наших рядах пламень начнет слегка подугасать… это всегда
случается с энтузиазмом, что не подкреплен чем-то более весомым, такова селяви.
Одни, конечно, останутся пламенными борцами на всю жизнь, это чегевары да
хоттабы, другие остановятся пофиделить, третьи и вовсе откажутся от экспорта
имортизма, хотя в своей стране от его принципов не отступят… Вот я, предвидя
такое время… а оно наступит, вы сами знаете!.. хотел бы… гм…
Холод вошел в меня с силой острого клюва айсберга, что
пробил грудь «Титанику». В сердце кольнуло болью, в глазах на миг потемнело.
– Говорите, – проговорил я безжизненным голосом. –
Говорите, Иван Данилович.
– Вы понимаете, о чем я…
– Да, – ответил я. – Но как человеку надо сказать
вслух громко и отчетливо: «Я – имортист!», чтобы стать им, так и вам надо
сказать вслух, чтобы стать раскольником.
Он отшатнулся, шокированный:
– Каким раскольником? Я просто… просто хочу уберечь имортизм
от будущих неприятностей!
– Как? – спросил я в лоб.
Он слегка смешался, но мы сидим друг напротив друга, я не
отвожу взора, он проговорил с натужной бодростью:
– Я имею в виду, что наше могучее дерево имортизма даст две
ветви. Просто обязано дать!
– В смысле?
– Я имею в виду, – сказал он торопливо, – что одна
ветвь будет более радикальная, другая… гм… с человеческим лицом, как раньше
говорили насчет гуманного коммунизма. Это чтобы привлечь те слои, о которых я
говорил. А то еще и тех, кого пугает непримиримость имортизма!
Говорил он теперь ясно, уверенно, уже собравшись, смотрел
мне в глаза, но в лице оставалось нечто, заставляющее ожидать нового удара в
спину. Странное ощущение, сидим лицом к лицу, а жду удара между лопаток.
– Могучее дерево? – переспросил я. – Иван
Данилович, где вы узрели дерево, да еще могучее? Пока это еще росток… Правда, с
дивным запахом и цветом, потому и потянулись люди и народы, но затоптать еще
можно… наверное. Вы собираетесь поступить как Эбн Альсоди Сабай?
Он переспросил настороженно:
– Кто это?
– Один ученый раввин, – объяснил я. – Из иудаизма
перешел в ислам, после чего создал в нем особую веточку шиитов, что-то
предложив толковать по-другому. Не иначе чтобы привлечь все слои, которых
пугала непримиримость ислама. Создать веточку ислама с человечьим лицом? И
вскоре ислам, расколотый на эти две ветви, начал борьбу внутри своей партии, и…
разом прекратилось исламское завоевание мира! Европа вздохнула свободно, ведь к
этому времени ислам уже захватил Испанию, весь Пиренейский полуостров, наступал
на франков, а Карл Великий… или кто там тогда был, отступал с боями чуть ли не
до Киева… Еще через пару сот лет, когда ислам совсем изнемог в той гражданской
войне, началось освобождение Европы от ислама. А кого спасаете вы, Иван
Данилович?
Он вздрогнул, отшатнулся, глаза забегали, торопливо выставил
перед собой ладони:
– Бравлин! Какие странные аналогии проводите!.. При чем тут
ислам? Я хочу как лучше!
– Хотелось как лучше, – ответил я, – а получилось
в штаны? Скажите честно, Иван Данилович, что хотите? Я все– таки не верю, что
вот так уж жаждете похоронить имортизм.
Он замотал головой:
– Бравлин, мне страшно вас слушать! Да я предан имортизму
больше… больше вас! Я в самом деле очень искренне жажду, чтобы в имортизм вошло
как можно больше народу. В том числе и… умеренные.
– Кого называете умеренными?
– Тех, того зовем слабыми. Умными, но слабыми. Кто понимает
достоинства имортизма, но у кого нет силы, чтобы вести достойный образ жизни.
Я подумал, кивнул:
– Понятно. Верю. А возглавлять эту ветвь будете, ессно, вы.
Не так ли? Что вполне достойно?
Он засмеялся, развел руками, я смотрел требовательно, он
засмеялся громче, еще шире развел руками, потом свел, затем снова развел, я не
спускал глаз с его лица, и он наконец выговорил с натугой, стараясь, чтобы
выглядело весело и непринужденно:
– А разве это не будет только справедливо?
Я наклонил чуть голову, не сводя с него взгляда.
– Да, конечно…
Он явно воспрянул духом, глаза заблестели, спросил быстро:
– Так я начинаю разрабатывать? Э-э… некоторые смягчающие
положения?
Я покачал головой:
– Сперва мы должны решить на собрании иммортбюро, нужно ли.
Понимаю, вы все равно можете действовать вопреки всем запретам, однако собрание
проведем. И решение будет.
Его лицо вытянулось:
– Мы же понимаем, каким оно будет! Крепить ряды, бдить, не
расслабляться, вовремя пресекать заползающую заразу гуманизма… Нет, собрание
поставит на мне крест.
– Так что же вы хотите?
– Вашей поддержки, – ответил он живо. – Если вы
скажете, что необходима фракция, где условия имортизма несколько смягчены, к
вашему мнению прислушаются. Особенно если скажете в кулуарах. В коридорах! А
когда у нас будет хотя бы три-четыре человека, можно выступать и на собрании,
предлагая создать небольшую веточку…
Я сказал холодновато:
– Извините, Иван Данилович, я свое мнение уже сказал. Если у
вас все…
Поднялся, не дожидаясь его ответа, он вынужденно встал. Я
вышел из-за стола, наши взгляды сомкнулись и тут же расцепились, отпрянув. Нам
предстоит борьба, это чувствуем оба, но ни он, ни я не хотим начинать эту
борьбу прямо сейчас.
Слово «ислам» обычно переводят как «покорность», но можно
перевести и как «обязательство», что, на мой взгляд, гораздо точнее.
Принимающие ислам берут на себя дополнительные обязательства, более тяжелые,
чем окружающие их «простые люди» и «простые народы». Те стонут и от более легких
и понятных обязательств: работать, почитать родителей, защищать семью, жить в
мире с соседями… и даже от этих стараются избавиться, куда уж брать на себя
другие, дополнительные!
Но даже слова «покорность» не следует страшиться, если слово
не вырвано из контекста, а звучит целиком: «Я – хозяин своей воли и раб своей
совести». Совсем другой смысл, совсем…
