На верхнем этаже дачи располагалась ещё одна мастерская, там отец только рисовал. Повсюду были разложены большие листы ватмана, а на столе – карандаши, сангины, пастели, еще перьевые ручки, фломастеры, акварельные краски. Самое чёткое воспоминание из раннего детства – рисующий папа. Поэтому, наверное, и я рисовать начал очень рано. Отец рисовал кадры каждой своей картины. И это были не почеркушки, а настоящие большие картины, представляющие собой раскадровки для широкого экрана, у него были разрисованы все батальные сцены. И у меня, уж не знаю почему, все школьные тетрадки тоже были изрисованы всякими баталиями, по-моему, в тех школьных зарисовках история всей Великой Отечественной войны изображена. Отец посмотрел мои рисунки, сказал: «Тебе надо в художественную школу», – и меня приняли сразу в четвёртый класс. Это была обычная 11-классная художественная школа, и я её закончил.
Про свою же учебу в обычной школе могу лишь заметить, что это для меня – самый чёрный период в жизни. В институте я учился блистательно (без хвастовства), а в школе слыл отпетым «колышником». Однажды, то ли в первом, то ли во втором классе, отец хотел выпороть меня за очередную единицу, я – пулей в Алёнину комнату, спрятался под кровать. А под кроватью перекладины, на которые матрац ставится, я двумя руками за одну перекладину ухватился, ногами упёрся во вторую. Он в бешенстве начал отодвигать кровать вместе со мной, ворочал, пока не остыл. Но меня не достал. Так что «отведать» отцовского ремня мне в жизни не пришлось…
Среднюю школу я закончил еле-еле. Но свой непритязательный аттестат зрелости понёс в приемную комиссию самого престижного в стране московского государственного института международных отношений, и поступил бы, если б не отец. Во вступительном сочинении я умудрился сделать 37 ошибок, получил «два». Но с этим «успехом» мог бы сдавать дальше: бронебойная сила блата в те годы была незыблема. Отец приехал в институт сам, на своих «Жигулях». За рулём он сидеть не любил, водил машину редко, знал лишь несколько магистральных направлений: дача – «Мосфильм», «Мосфильм» – Тверская-Горького, Горького – дача. А тут незнакомыми улочками-переулочками прикатил в МГИМО, нашёл меня: «Всё! Забирай документы. Поехали отсюда». Он всегда так проявлялся, натура у него действительно безуховская, вообще славянский темперамент: до определенного момента терпеть, молчать, а потом в секунду как отрубить. Так, благодаря отцу, не случилось мне в жизни пойти по дипломатической части, и слава тебе Господи, что не случилось. Думаю, судьба всё равно бы распорядилась так, что я раньше или позже, но дошёл бы до кинематографа, просто потратил бы на этот путь больше времени…
Не попав на дипломатическую стезю, я направил свои абитуриентские стопы во ВГИК. В тот год режиссёрскую мастерскую набирал друг отца Игорь Васильевич Таланкин, то есть опять вроде бы «по блату»… Поступающим на режиссерский факультет надо пройти творческий конкурс – принести режиссёрскую экспликацию и собственное литературное сочинение – прозу или поэзию. Вся моя «литература», включая автобиографию и другие документы, уместилась на шести листочках. Иду по коридору ВГИКа со своей тонкой папочкой, смотрю, стоит парень в телогрейке и сапогах, а рядом с ним кипа папок, подшивок, бумаг – по размеру полное собрание сочинений Льва Николаевича Толстого. «Что это у тебя такое?» – спрашиваю, «Да… – машет рукой, – вот собрал кое-что из своего, из последнего». Это был Саша Баширов. Поступили мы оба.
Проучился я год и ушёл в армию: тогда студентов от призыва не освобождали. Но у меня ни разу и мысли не возникло: как бы, выражаясь современным языком, «закосить» от армии. Я шёл в армию по убеждению, в семье даже не обсуждали, что бы такое придумать, чтоб мне в армию не ходить. Другое дело – отец мог использовать свой статус, сделать «нужные звонки», и меня бы направили в театр Советской Армии или в другое место, отличающееся благоприятным времяпрепровождением на срочной службе. А я улетел в Красноярск, три месяца прослужил в лётных частях, но пришлось вернуться поближе к Москве, потому что должен был досняться в «Борисе Годунове». Я был определен в Подмосковье, в Алабинскую дивизию, в 11-й отдельный кавалерийский полк. Отец, шутя, называл его: «полк имени мене», ведь он был создан во время съёмок «Войны и мира». Это уникальный конный полк. Было время – раздавались выступления, мол, надо его расформировать: не нужны военным боевые кони, и в кино они больше не снимаются, но, слава Богу, отстояли, и теперь уже полк существует, как Президентский конный полк. В Алабинской дивизии музей есть, там вся история полка показана, она же – история съёмок батальных сцен с участием кавалерии на картине «Война и мир», поэтому не кремлевские курсанты, а солдаты и офицеры этого легендарного в кинематографической среде 11-го ОКП несли торжественную траурную службу на похоронах отца, давали последние залпы. Отец ведь всю войну прошёл, участник обороны Кавказа: Ростов, Армавир, Моздок, Грозный – там он воевал. Правда, до чинов не дослужился: рядовым призвали в сорок первом, рядовым в сорок шестом и демобилизовался…
Я тоже в этом звании демобилизовался. Вернулся во ВГИК в 1987 году. Уже прошёл Пятый съезд, в институте бурлили революционные страсти. О творчестве мастеров, об их вкладе в национальное киноискусство на студенческих митингах речь не шла, хотя творчество того же Бондарчука Сергея Фёдоровича, как классика советского кино, входило в учебную программу всех факультетов, его, что называется, «проходили», смотрели на учебных просмотрах его картины. Но тогда любой студент мог развязно критиковать любого мастера-педагога, всё какой-то «правды» доискивались, «справедливость» отстаивали. В нас с Тиграном Кеосаяном
[19] пальцами тыкали – блатные, дети кинематографических «шишек». Но нас такое отношение только подхлестнуло – готовились, корпели над книгами и получали повышенные стипендии.
Самым любимым моим педагогом во ВГИКе был руководитель режиссёрской мастерской, куда я попал после перерыва на армейскую службу, или, как говорят в институте, Мастер, – Юрий Николаевич Озеров. Образ Юрия Николаевича во мне с детства. В 1971 году отец, Озеров и Ростоцкий по приглашению Гильдии американских кинорежиссёров побывали в США. В Диснейленде на память сфотографировались. Американцы это фото воспроизвели на деревянном квадрате, приделали к нему ручки, и этот симпатичный сувенир прислали отцу. В детстве я это их изображение часто разглядывал, и подолгу. Станислава Иосифовича Ростоцкого я тогда уже знал: его фото публиковались в прессе, он выступал по телевидению, а второй – тучный, большой человек – был незнаком. Продолжатель славных традиций советского эпического военного фильма, создатель киноэпопеи «Освобождение» Юрий Николаевич Озеров никогда не стремился к публичности. Конечно, я о нём слышал – дома вопросы работы объединения, руководимого отцом, обсуждались, а Озеров свои картины снимал в этом объединении. Кроме того, их связывала крепкая мужская дружба, они же смолоду по жизни шли, Озеров ученик Савченко, он, как и весь тот знаменитый курс, практику проходил на «Тарасе Шевченко»…
