Учеба на курсе у Юрия Николаевича – счастливейшее время моей жизни. Теоретическим размышлениям, пространным лекциям на темы искусства Озеров предпочитал практический метод обучения. На мой взгляд, это замечательно, лично мне практическая режиссёрская работа в студенческие годы дала очень много. В конце 80-х Юрий Николаевич снимал эпопею «Сталинград», пожалуй, последнюю полномасштабную картину в истории советского кино, и забрал весь наш курс вместе с собой в Чехословакию (тогда там ещё дислоцировались наши войска и боевая техника), на съёмки батальных сцен. У каждого на съёмочной площадке было задание – мы организовывали движение по кадру на втором плане: выстроить группу солдат, дать им отмашку к действию, когда пошли танки, и так далее… Бегали на поле боя туда-сюда, и это было счастье: работаешь по профессии, осваиваешь азы кинопроизводства в интернациональной группе, и за это даже получаешь зарплату. Ещё Мастер занял всех нас в маленьких ролях. Я играл в одном из эпизодов солдата, принимающего огонь на себя. Юрий Николаевич к своим ученикам относился очень трогательно, многие из нас до сих пор это помнят. Я плечо Мастера всегда ощущал, не только во время учебы, до самого последнего дня жизни Юрия Николаевича. Очень хорошее это ощущение. В институте, бывало, на правах сына друга деньги у него занимал, курс меня делегировал, и я «стрелял» сотенную на всех. Никогда он не отказывал…
В моё время во ВГИКе училось много интересных людей: Ваня Охлобыстин, Рената Литвинова, Рома Качанов, Рашид Нугманов. Светлой памяти Сергей Аполлинариевич Герасимов называл наш курс звёздным. Но я среди этой «звездной» поросли не затерялся, и не потому, что Бондарчук, а скорее потому, что я – студент режиссёрского факультета – актёрствовал на всех вгиковских подмостках. У себя на курсе – понятно: мы же на занятиях по мастерству ставили отрывки и сами играли друг у друга. А меня звали сыграть не только ребята из других режиссёрских мастерских, (на курсе у Сергея Александровича Соловьёва не одну роль сыграл), но даже будущие актёры; у баталовцев (актёрская мастерская Алексея Владимировича Баталова) я почти во всех постановках был занят.
Мне кажется, у любого, кто чувствует в себе актёрские задатки, до поры до времени внутри существует закрытая дверь. У кого-то на ней висят увесистые амбарные замки, у кого-то маленькие замочки, и нужен человек, который подберет к твоей двери тайные ключи или ключики. Во ВГИКе у нас был очень хороший педагог по мастерству актёра Юрий Борисович Ильяшевский, благодаря ему я и раскрылся. У меня внутри даже не замочек был, а лёгкая защёлка, Ильяшевский произвел несколько изящных движений – и моя дверь отворилась: я почувствовал себя лицедеем в самом высоком смысле этого слова, я ощутил состояние полной свободы.
В начале 90-х у Юрия Николаевича Озерова появились сопродюсеры: немцы, французы, и он продолжил тему Сталинградской битвы картиной «Ангелы смерти». В ней я сыграл реально существовавшего защитника Сталинграда снайпера Зайцева – первую главную роль в кино.
В детстве я даже не задумывался: а хочу ли стать актёром? Отец начал снимать «Степь», я был в возрасте Егорушки, но его сыграл Олег Кузнецов. Правда, вертелось тогда в голове: почему папа снимает другого мальчика, почему не меня? И это была не ревность, просто вопрос: чем же я-то не сгодился, я бы тоже смог… а сейчас думаю: если б снимался я, ничего бы хорошего со мной не произошло. Спасибо отцу за то, что Егорушкой стал посторонний человек. Что я, десятилетний, увидел бы на съёмках? Что коллеги воспринимают отца, как глыбу, что даже в рабочих, самых тесных, товарищеских отношениях между отцом и всеми участниками фильма всё равно сохраняется дистанция. Дома, в семье передо мной существовал другой образ отца, и хоть я тогда уже понимал, насколько колоссальный он человек, но, соприкоснувшись с этим воочию, начал бы стесняться, дрожать от страха, что подведу его…
Я и семнадцатилетний жутко боялся подвести его, когда уже первокурсником пришёл сыграть роль царевича Феодора в «Борисе Годунове». Сказать, что я волновался, значит, ничего не сказать. Меня будто сковало. Съёмки сцены смерти Бориса и сейчас передо мной как в тумане. До сих пор эту сцену и своё участие в ней я воспринимаю не эмоционально, а физиологически: я помню ощущение дикого страха в тот съёмочный день и ещё ощущение безумной ответственности. Сложнейшая сцена, сложнейшая декорация; я видел, как серьёзно и темпераментно работает со светом Вадим Иванович Юсов и как сосредоточенно, как напряжённо, как грандиозно работает отец. А я был в оцепенении. Свой главный крупный план, где я заливаюсь слезами: «Нет, нет – живи и царствуй долговечно: народ и мы погибли без тебя!» – я играл как в бреду. Но ныне, на отдалении от тех лет, если рассуждать о тонкостях актерской профессии, я понимаю, что был тогда очень зажат. Тем более, рядом с отцом. Да разве я мог отстраниться от него, работать самостоятельно, то есть быть просто его партнёром?! Приблизиться в кадре к его уровню – о таком и подумать было невозможно. Для меня он был колоссальным авторитетом, ну, как бог.
Моя проблема в том, что я у отца – поздний ребёнок. Мне шёл восемнадцатый год, а отец приближался к 65-летию. Я для него был мальчик, а он для меня – недосягаемая вершина. Однако именно в этом возрасте в жизни юноши происходит огромный скачок: ты так стремительно входишь в мужское состояние, накапливаешь опыт, что всего-то за два-три года, к двадцати годам, становишься уже совсем другим человеком – по духу, по интересам, по отношению к жизни, к людям, по уму. После двадцати мне просто физически было необходимо общение с отцом. Я начал заниматься его делом, уже имел возможность снимать, а значит, мог показать ему свои работы, услышать его впечатления, конкретные замечания по профессии.
Он в то время ушёл с головой в «Тихий Дон». Я присутствовал при первых переговорах с итальянской стороной, ездил вместе с ним в Рим, на студию «Ченичитта», обсуждал кандидатуры актёров на главные роли, познакомился с художником – отец его знал раньше, этот художник работал с Феллини. Отец делился со мной своими задумками, рассказывал, как хочет сделать начало и как будет в картине использована компьютерная графика… Я видел черновую режиссёрскую версию монтажа картины – это было сильное впечатление. Возможно, отец не разделил бы моей точки зрения: я считаю, он снял «Тихий Дон» как историю о трагической любви. Да, судьба казачества в эпоху Первой мировой и Гражданской войн, да, мятущаяся окровавленная Россия – всё это в картине есть, но на первый план выступает самое сильное человеческое чувство. Великий роман Михаила Шолохова в кинорежиссуре Сергея Бондарчука явлен прежде всего как драма любви, и в этом, с моей точки зрения, основной нерв и главная сила этой экранизации.
По большому счёту, мне грех жаловаться, я живу хорошо, но нет дня, чтобы я не вспоминал об отце и не сравнивал бы свою жизнь с его жизнью. Сравнения в основном в его пользу, но бывает – и в мою. Мы с сестрой Алёной – дети «Войны и мира». Я вижу в этом некое Провидение и чувствую его власть над собой… Но чувства мои, и переживания, и радости настолько сокровенные, что описать их не могу…
Как я – его сын, так и мой сын Серёжа – вступил на семейную дорогу, учится творческой профессии. Как и что будет дальше, мы не загадываем, просто надеемся, что в нём проявится наша суть. Вообще-то бондарчуковский характер – не подарок, но я всё равно хотел бы, чтобы у Серёжи, Сергея Фёдоровича Бондарчука второго, сформировался дедовский характер. Внешне он на деда не похож, в детстве был – копия бабушки, просто одно лицо с Ириной Скобцевой. Самое удивительное, что мой Серёжа прекрасно помнит деда, хотя был совсем маленьким, когда его не стало. В детстве дед приходил к нему во снах; иногда в обычных домашних разговорах он вдруг вспоминал деда и при этом описывал такие картинки, приводил такие фразы из своих сновидений, что я только диву давался и воспринимал это как стопроцентное доказательство незримой, таинственной связи между моим отцом и моим сыном. У меня же был довольно длительный период, когда отец не снился. Но началась работа над «9 ротой», и он во сне пришёл.
