Больно
Весной 1961 года я оканчивала Ленинградское хореографическое училище имени Вагановой. Кировский театр в это время собирался на гастроли в Лондон, и в наш класс пришли англичане, чтобы сделать фотоснимки для гастрольного рекламного буклета. После тех гастролей в Англии остался Рудик Нуриев. Настроение у наших из-за этого было неважное, но всё же кто-то из артистов не забыл про меня, привёз тот буклет. На последней странице фото: я в арабеске, внизу подпись: «Будущая звезда Кировского балета». Вообще-то на прославленную сцену Мариинки я вышла в 11 лет: нужны были маленькие девочки – танец с кувшинами, па-де-труа в «Щелкунчике». Можно сказать, я на этой сцене выросла. В сентябре 1961 года меня приняли в балетную труппу театра, в класс солистов, что бывает крайне редко.
А в начале 62-го к нам на занятия по классике пришла женщина.
– Татьяна Сергеевна Лихачёва, – представилась она. – Из съёмочной группы фильма «Война и мир». Ищу исполнительницу на роль Наташи.
(Позже я узнала, что на Наташу Ростову пробовались более трехсот молодых актрис).
А я недавно снялась в кинопробе на «Ленфильме» у режиссёра Виктора Соколова для картины «Когда разводят мосты». Там была небольшая роль балерины, поэтому и согласилась. Эту кинопробу Татьяна Сергеевна показала Бондарчуку, и он послал её посмотреть на меня «живьём».
И вот в нашем репетиционном зале она отыскивает меня:
– А вы не хотите попробоваться на Наташу Ростову?
– Я – на Наташу? – произнесла я с гордым видом. – С какой стати?! Одри Хепбёрн – потрясающая Наташа, никто лучше не сыграет!
А Татьяна Сергеевна ласково, словно неразумное, капризное дитя уговаривает:
– Поедем. Познакомитесь с Бондарчуком, посмотрите, что такое «Мосфильм».
Людмила Савельева в роли Наташи Ростовой
Ну, любопытство взяло своё. Собирали меня в Москву всем театром: кто кофточку дал, кто туфельки – все же тогда жили бедно. Приехали мы на «Мосфильм». И вот первый ужас: по лестнице спускался огромный, как мне тогда показалось, Бондарчук, а внизу стояла я – серая мышка, худенькая, светло-русая, совершенно не похожая на Наташу. Отвели меня в гримёрную, усадили на диван и забыли. Приходили актёры, гримировались, летели на кинопробу, возвращались весёлые. Уже в конце рабочего дня прибегает Татьяна Сергеевна:
– Живенько к Бондарчуку, на репетицию.
Дал он мне почитать сцену разговора с Борисом маленькой Наташи: «Поцелуйте куклу. А меня хотите поцеловать?» Читаю и чувствую, что не нравлюсь, что совсем это не то. Застеснялась, язык отяжелел.
– Послушайте, – перебивает он, – я же видел, как замечательно вы сыграли на пробе у Соколова. Как вам это удалось? Как он с вами репетировал?
– Нет! – воскликнула я. – Он со мной вообще не репетировал!
– То есть, как – не репетировал?
– Совершенно не репетировал!
– Гм… Так вы считаете, и мне не надо?
– Нет, нет! Со мной репетировать нельзя! Вот выучу текст и завтра сыграю.
– Хорошо. Возьмите текст, поезжайте в гостиницу и поработайте самостоятельно.
Открыла я вечером текст и растерялась: что же мне со всем этим делать? А потом меня такое зло разобрало: неужели я совсем бездарная? Выучила текст. Пришла на следующий день, и… вот чудо! Когда на меня надели платье, тёмный парик; когда зажглись юпитеры и вся площадка осветилась, я совершенно забыла, где камера, где что… выскочила на какой-то помостик и сыграла эту сценку.
– А в вас что-то есть от Наташи Ростовой, – сказал Бондарчук.
И начались очень серьёзные кинопробы. Но после того как я заявила, что «со мной вообще нельзя репетировать», он и не репетировал. За пару дней до съёмки протянет текст:
– Люсенька, вот выучи, и не забывай про паузы, чтоб воздух был.
Да, в 19 лет у меня были совсем другие, очень наивные представления о сути актёрской профессии. Сейчас-то я чётко знаю, что самое прекрасное в нашем деле – репетиции. Но тогда на пробах часто подводила кинокамера, боялись брака плёнки, поэтому снимали по восемь-десять дублей. И может быть, это было моё интуитивно верное решение: не надо репетировать, прямо на съёмке надо придумывать что-то новое, иначе станет скучно. А как только становилось скучно, я уже ничего не могла сделать. Поэтому перед съёмкой он меня спрашивал:
– Люся, ты как? У тебя есть настроение сниматься?
В день моей последней кинопробы Сергей Фёдорович сказал:
– Если ты сегодня хорошо сыграешь, я данным мне правом режиссёра утверждаю тебя.
– Но ведь меня должно утвердить целое Министерство культуры!
– Я буду настаивать.
На той последней пробе было беспокойно и ещё стыдно. Это сцена, когда князь Андрей говорит Наташе: «Я прошу вас через год сделать моё счастие», – а мне надо заплакать. И перед пробой я только о том и думала: как же, как же я буду плакать? На эту съёмку пришёл Смоктуновский. У Сергея Фёдоровича были очень добрые отношения с Иннокентием Михайловичем. Он часто захаживал в павильон, смотрел, как идут пробы. И вот я начинаю монолог: «Целый год! Нет, это ужасно, ужасно! Я умру, дожидаясь года: это нельзя, это ужасно». Чувствую, внутри всё перегорело, ни единой слезы из себя не выдавлю. Смотрю на Иннокентия Михайловича – из его глаз катятся крупные, крупные слёзы. И когда я увидела слёзы Смоктуновского (!), тут же зарыдала. А ведь он даже не вошёл в кадр, стал возле камеры в костюме Андрея Болконского и подыграл мне. Вот какое тогда было актёрское братство!
Закончился период моих кинопроб. Я вернулась в Ленинград, вскоре пришла телеграмма: «Поздравляем нашу Наташу».
Сейчас, когда с той поры миновало несколько десятилетий, когда моя дочь Наташа давно перешагнула возраст Наташи Ростовой, порой всколыхнётся душа и в мыслях промелькнёт: «А почему он выбрал именно меня?» И я вспоминаю наши беседы, что Наташа – как четыре времени года. Естественна и каждый раз неповторима, как зима, весна, лето и осень. Чистый, непосредственный, бесхитростный ребенок. Наверное, он увидел во мне ту самую искренность, детскую непосредственность в восприятии мира, какие должны быть у Наташи. А может быть, ещё что-то такое, на что я не знаю ответа…
Я ведь блокадница. Вернее, родилась во время блокады, роды на кухне принимала бабушка. Нас у родителей было три сестры, я – средняя. Войну, конечно, не помню, но мама рассказывала, как мы переезжали с верхнего на нижний этаж нашего дома, потому что не знали, каким папа вернётся с войны – с ногами или без ног; что чуть не утонули в бомбоубежище, вообще, как выжили – непонятно. В первые годы после войны больше всего запомнилось множество инвалидов на улицах Ленинграда. Меня посылали в лавку за керосином, и я постоянно их встречала. Они поражали моё детское воображение: ездили на досках с колёсиками и почему-то все в тельняшках. А мне хотелось с ними поздороваться или хотя бы улыбнуться. И вдруг их разом не стало. Оказывается, был приказ вывезти их из Ленинграда. Но я этого не знала и бегала повсюду, искала их.
