В период наших добрых отношений мы с женой бывали в их доме. Собирались их с Ириной друзья: Лёня Гайдай с Ниной Гребешковой, Гия Данелия с Любой Соколовой. Он устраивал опыты: насколько его воля действует на человека. Кто-то один выходил из комнаты, он объявлял остальным какую-нибудь тему, и вошедшему, поглядев на него, надо было рассказать, что он задумал. И часто до многих из нас доходили его мысли. Не утверждаю, что это был гипноз, но силой внушения он обладал.
Я любил его, и всегда буду любить. Я знаю людей, ненавидящих его. Слишком уж ему завидовали. Завидовали всему: ранней блестящей карьере, тому, что не беден, что женат на одной из красивейших женщин страны. Завидовали, что именно ему поручили эту колоссальную постановку. Но такое отношение его не сломало. Сергей Фёдорович Бондарчук не из тех, кто ломается.
Видел я его родителей, правда, маму – только раз. Высокая крупная женщина, Сергей Федорович на неё похож. А отец – маленький, подвижный, приветливый. Как приедет в Москву, обязательно придёт на съёмки и при всех ему делает замечания:
– Не так ты с людьми разговариваешь, не так руководишь!
Он в прошлом председатель колхоза, из двадцатипятитысячников; простой, симпатичный человек. Такой общительный, будто и не отец Сергея Фёдоровича, ведь наш-то Бондарчук – бука. Хотя он мог поговорить так, что вызывал доверие и у генерала, и у рабочего. Наверное, людей располагала его природная душевность…
Снимали мы натуру в Москве, у меня умер отец. Сергей Фёдорович не только меня отпустил, но остановил съёмки и поехал в Киев, хотя с отцом знаком не был. И даже ходил по высоким инстанциям, хлопотал о пенсии для мамы.
Отца моего, художника Анатолия Галактионовича Петрицкого, сначала считали буржуазным националистом, потом космополитом, а в тяжёлом 1943 году присвоили звание Народного художника СССР. Творчество моего отца мы с ним никогда не обсуждали, хотя Сергей Фёдорович и сам художник, до войны писал декорации в Ростовском театре. Вообще разговоры о художниках или о направлениях в изобразительном искусстве мы вели. Здесь наши пристрастия не совпадали. Разные мы люди. Однако ж, пять лет вместе снимали картину. А может быть, именно разные вкусы, различные точки зрения и дали результат?..
Антонина Шуранова,
народная артистка России
Снималась в фильмах: «Война и мир», «Чайковский», «Опасный поворот», «Дела сердечные», «Неоконченная пьеса для механического пианино», «Строгая мужская жизнь», «Клуб женщин» и других.
Он жил Толстым
Я училась на последнем дипломном курсе Ленинградского института театра, музыки и кинематографии. Резвимся мы как-то на перемене, подходит дама:
– Я из съёмочной группы фильма «Война и мир».
Мы и не подумали преисполниться почтения: при чём тут кино, мы без пяти минут артисты театра, нас ждёт сцена!
Дама не смущается:
– Кто бы мог подойти на князя Андрея?
Ну, думаю, будет вам сейчас князь Андрей.
– Вот Серёжа Дрейден, – говорю.
Ныне Сережа – известный артист, особенно у нас в Петербурге, а тогда был длиннющий парень, угловатый, смешной… Просто анти-Андрей!
Посмотрела она на него…
– А кто бы мог сыграть маленькую княгиню?
На нашем курсе училась Люда Шкилко, в кино ещё девочкой снималась – в первой версии «Двух капитанов» играла маленькую Катю… Я опять «вылезаю»:
– Посмотрите, какая миленькая у нас Людочка Шкилко.
Дама записывает, а сама на меня поглядывает:
– А княжна Марья есть у вас?
Тут опять меня будто кто-то за язык дернул:
– А! Эта «костлявая спина»!
Мосфильмовская дама пристально смотрит мне в глаза:
– А не хотели бы на роль княжны Марьи попробоваться вы?
– Нет, – не задумавшись, выпалила я.
Я тогда бредила театром, о кино не думала… Не нравилась я себе на фотографиях и была уверена: раз я нефотогенична, то, очевидно, и некиногенична.
Адиба Шир-Ахмедова – ассистент по актёрам «Войны и мира», и, как я позже узнала, однокурсница Сергея Фёдоровича по ВГИКу, не отстала, напросилась в гости, рылась в моих фотографиях. У меня был приятель, он работал вторым оператором на «Ленфильме», только он мог меня хорошо снять, и именно его фотографии, к ужасу мамы, Адиба уволокла в Москву. На этих фото были как-то по-особому высвечены мои глаза. Наверное, на глаза и было обращено внимание, потому что пришла телеграмма с вызовом на кинопробы в фильме «Война и мир». Я принесла её в институт, мы всем курсом посмеялись, и никуда я не поехала. Тогда началась бомбёжка телеграммами. Показала эту пачку своему мастеру, Татьяне Григорьевне Сойниковой. Она пожала плечами:
– Ой, дружочек, право слово, какая же вы княжна Марья?!
Да я и сама знала, что не княжна Марья. Но когда очередная и довольно грозная телеграмма, подписанная Бондарчуком, пришла в деканат, Татьяна Григорьевна спросила:
– Вы в Москве бывали? – И моё односложное «нет» рассудила – Поезжайте, посмотрите город…
Дальше начались мои метания: в институте дипломные спектакли, а я готовлюсь в поездах: Питер-Москва, Москва-Питер. Проб было очень много, и поначалу относилась я к ним без всякого энтузиазма. Приеду на «Мосфильм», наденут на меня случайный костюм, причёску быстренько сделают, сыграю, билет в зубы, и на улицу. А в Москве у меня знакомых нет, вот я и смотрю город, ем мороженое, сижу в кинотеатре, потом на вокзале жду своего ночного. Разок-другой было интересно, потом погода испортилась, не в радость это стало.
На роль княжны Марьи было 17 претенденток. Мне всё время сообщали, какая я по счету – девятая, седьмая, и, как ни странно, во мне проснулся спортивный азарт. Когда осталось только три актрисы, я познакомилась с Кторовым – своим будущим «батюшкой». Мы как-то сразу прониклись друг к другу. Я – потому что он любимый артист моей мамы, а он – уж не знаю почему. Он стал меня называть «барышня Тоня». Но Бондарчука я ещё не видела. И вот сидим мы с Анатолием Петровичем на гриме, вдруг вокруг нас начинается какое-то гудение, охи-суматохи, и я в большое зеркало гримёрной вижу, как открывается дверь и входит Бондарчук. Красивый, с вьющейся гривой, в роскошном светлом пиджаке… Ручки-ножки, конечно, затряслись. Встал он за моей спиной и в наступившей тишине через зеркало изучает меня. Я запаниковала. Дёрнулась со своего кресла, чтобы вскочить, как ученица перед учителем. А потом думаю: «Какого чёрта? Он – мужчина, с какой стати я должна перед ним вставать?» Обратно ввинчиваюсь в кресло. А в мозгу проносится: «Он же мэтр, а я – молодая актриса, пока лишь претендентка на роль…» – и опять выползаю из кресла. Он всё это спокойно, даже нейтрально наблюдает. И оттого, что он видит мои неловкие телодвижения, я начала краснеть, что мне в жизни вообще несвойственно. А тут пошла красными пятнами, и до слёз; «красные пятна еще сильнее выступили на лбу, на шее, на щеках…» – так у Толстого про княжну Марью написано. Поникла, взглянуть на Бондарчука не решаюсь. Но ему понравилось.
