Разве могла такая идея остаться на нашей студии без ответа? Леон Борисович снял двадцатиминутный цветной фильм «Песни тихого Дона». Когда же он повёз показывать картину Шолохову и его землякам, я всё ж отважился и поехал на премьеру в Вёшенскую вместе с ним. Однако поехал не как праздный сопровождающий, а взял своего оператора Сергея Харагезова, чтобы снять об этой премьере сюжет для кинохроники. На просмотре в знаменитом вёшенском доме культуры я сидел с Шолоховым в одном ряду и, так как картину знал наизусть, смотрел не на экран, а наблюдал за реакцией Марии Петровны и Михаила Александровича и подавал Серёже знаки, когда включать камеру. Шолохов в середине фильма заплакал. Слёз он не вытирал, и они образовывали под глазами прозрачные выпуклые разводы. Лицо пожелтевшее, испещрённое резкими морщинами, орлиный нос, и свет ещё падал так, что оно казалось мраморным, похожим на скульптуру, по которой текли живые слёзы… В зале зажёгся свет. Несколько минут тревожной тишины. Вижу, Леон Борисович переживает, волнуется. Шолохов вздохнул:
– Молодец, Лёва, молодец. – И больше ничего не сказал.
После просмотра Мазрухо предложил зайти к Шолохову в дом, закусить, но я опять-таки из-за стеснения не решился, хотя был уже не начинающим, а много поработавшим 35-летним режиссёром. И вот направляются они потихоньку к усадьбе, а мы с Серёжей держимся чуть поодаль и только слышим, как под ногами у Шолохова снег: хрум-хрум. Я потихоньку приблизился к Мазрухе и вполголоса говорю:
– Леон Борисович, попросите Михаила Александровича – снять его вместе с вами.
И скорей от него ходу, чтоб, не дай бог, не поставить в неловкое положение.
– Стой! – приказал Мазрухо и обратился к Шолохову:
– Михаил Александрович, познакомься, это мой ученик, Клим Лаврентьев, режиссёр нашей студии, хороший, способный парень.
Шолохов протянул руку, сердце у меня колотится, но стараюсь справиться с волнением и обращаюсь к нему уже сам:
– Михаил Александрович, можно вас снять вместе с Леоном Борисовичем? Есть только один ваш общий кадр, давний, с тридцатых годов. А ведь он вас всю жизнь снимает.
Шолохов согласился с охотой, и мы сняли эту прогулку. Заснеженная станичная улица, красивая донская зима и растроганный фильмом о песнях донских казаков Михаил Шолохов – таким стал последний кадр, запечатлевший живого классика.
Наш великий земляк ушёл в 1984 году. К тому времени я уже был первым секретарем Ростовского отделения Союза кинематографистов СССР, и по указанию отдела пропаганды ЦК партии мне было поручено сделать материал о похоронах Михаила Александровича. Тогда я впервые увидел, как серьёзно готовятся подобного рода мероприятия. Всю ночь в здании Ростовского-на-Дону обкома КПСС заседала комиссия, весь ритуал обдумывался до мелочей: не только траурный митинг, почётный караул и делегации, отрабатывался даже маршрут «Скорой помощи». Снял я эти похороны, материал быстро проявили – сроки были сжатые – и я попросил разрешения закадровый текст к фильму написать самому. Не потому что самонадеянно считал, что лучше меня никто не сложит рассказ об этом печальном событии. Просто мне казалось, что я, внимательно следивший за всей церемонией в объектив кинокамеры, прочувствовавший ту горестную атмосферу, смогу взять в тексте тот нужный тон, который придаст фильму человечности и избавит его от чрезмерной, надрывной трагичности, от излишнего пафоса. Пишу я закадровый текст, слово за словом, фразу за фразой, и вдруг, обдумывая очередное предложение, внутренне слышу голос Сергея Фёдоровича Бондарчука; его интонации, мягкий тембр, придыхания, его неповторимые паузы – паузы философа, мыслителя.
Мне довелось познакомиться с Сергеем Фёдоровичем в 1978 году, когда он приехал к нам в Ростов-на-Дону с картиной «Степь». Сидели мы перед сеансом в кабинете директора кинотеатра, и я говорил ему, что сцена проводов на фронт в «Судьбе человека» будто бы подсмотрена на перроне города Харькова, когда мама, старший брат и я провожали папу на войну. И я каждый раз, когда смотрю фильм, поражаюсь – как всё похоже: так же рыдала мама, а я цеплялся за полу папиной шинели и кричал; так же, когда тронулся поезд, мы побежали за ним.
А ещё в «Судьбе человека» взял меня за душу его голос, особенно его исполнение авторского текста. Наверное, ещё и поэтому четверть века спустя после выхода этой великой картины я даже думать не хотел о другом артисте, который озвучит наш фильм. Только Бондарчук, так проникновенно передававший все своеобразие и могущество шолоховской прозы, только Бондарчук, товарищ, единомышленник Михаила Александровича, должен выступить за кадром в этом, конечно же, скромном (всего-то двадцать минут экранного действия), чёрно-белом хроникально-документальном фильме о похоронах Шолохова. Тем более что в тот траурный день Сергей Фёдорович в Вёшенскую приехать не смог.
На съёмки фильма «Судьба человека» приехал Михаил Шолохов.
Рядом Сергей Бондарчук и Ирина Скобцева
«Степь». Репетиция с актёрами.
В бричке: отец Христофор – Николай Трофимов, Кузьмичёв – Владимир Седов, на облучке Егорушка – Олег Кузнецов
Не успел я поставить в тексте последнюю точку, а начальство уже торопит: «Диктора запиши побыстрей, из Госкино звонили, срочно требуют картину!» Пошёл к директору студии с идеей записать Бондарчука, но он на меня даже руками замахал:
– Вечно ты придумываешь что-то немыслимое! Нет, нет и нет!
Но я не отступил, и тут же из его кабинета позвонил в Москву, на квартиру к Бондарчукам. Трубку взяла Ирина Константиновна, отнеслась ко мне дружелюбно, но сказала, что Сергей Фёдорович сейчас очень занят на озвучивании «Бориса Годунова», работает даже по субботам и воскресеньям.
– Отлично! – обрадовался я и успокоил директора. – Раз свою картину озвучивает, наверняка найдет времечко и для нашей текст записать.
Директор крякнул с досады, выдал мне денег, и в субботу первым рейсом я вылетел в Москву. «Мосфильм», несмотря на выходной день, гудел, как улей. В ворота постоянно въезжали машины, у окошечка бюро пропусков выстроилась очередь, и на улочках студии, и в коридорах полно народа. Так насыщенно и полнокровно жило тогда наше кинопроизводство. Пришёл я на тон-студию, подошел к тон-ателье, где работала группа «Бориса Годунова»; дверь закрыта; ну, думаю, буду ждать до победы. Наконец-то выходит Сергей Федорович, импозантный, в очках, сигаретку разминает. Узнал меня, поздоровались:
– Ты чего здесь?
– Да вот, Сергей Фёдорович, сделал картину о прощании с Михаилом Александровичем, заказ ЦК и Госкино, сроки горят, приехал просить вас записать закадровый текст.
Говорю, а про себя думаю: сейчас откажет! И к кому же мне тогда из московских артистов обращаться? Конечно, были у меня запасные варианты, хотя знаю: кто бы из наших замечательных артистов ни стал к микрофону, никто не сделает так, как он. Вдруг Бондарчук спрашивает:
