До начала съёмок режиссёр фильма Николай Павлович Мащенко репетировал со мной четыре месяца. В самый мой первый съёмочный день мне исполнилось 20 лет. В тот год в газетах писали, что на Овода пробовались довольно известные актёры, а я был утверждён без проб; но это обманные, хоть и красивые, газетные сенсации.
…Итак, к появлению Бондарчука я уже немножко освоился, пожали друг другу руки, небольшая репетиция по движению – и стали снимать сцену первого прихода Монтанелли к закованному в кандалы Артуру. Позже я узнал, что эта съёмка и явилась моей заключительной пробой. Первые кадры в паре с Сергеем Фёдоровичем – это была проверка, и, если бы тогда между нами не возникло взаимного притяжения, Овода играл бы другой артист. Но это родство сыграл он – потрясающий профессионал. Я же не увидел в его глазах сомнения или пренебрежения, и это придало уверенности.
Вообще-то про себя могу сказать, что по природе я – человек интуитивный. И тогда, в 20 лет, тоже полагался на интуицию. Как бы кто приветливо на меня ни посмотрел, я знал точно, как по-настоящему он ко мне относится. С самого первого дня общения с Сергеем Фёдоровичем и ни разу потом я не почувствовал в его взгляде недоверия, за которым бы скрывалось равнодушие или, того хуже, нерасположение. Кроме того, он ведь педагог замечательный, он знал, как со мной работать. Мне рассказывали, что он человек жёсткий и даже жестокий. Никогда ничего подобного в нём не проявлялось, хотя мы за всё время съёмок и не подружились. Возможно, личной симпатией он ко мне не проникся. Даже если я не разочаровывал его, всё равно ни единого хвалебного слова в свой адрес я не услышал. Он поддерживал меня по-другому.
Вот идёт репетиция. Николай Павлович просит меня: «Еще больше чувства, больше эмоций». То есть, что? Сильнее рыдать? Биться в истерике? Да, я это делал, но нужно ли усиливать? Ладно, снимаем. А мы тогда уже работали с видеоконтролем – «Овод» в тот год считался главным фильмом украинского кинематографа, и Мащенко с Сергеем Фёдоровичем смотрят только что отснятый материал на мониторе, а мне не показывают. Я сижу в декорации и слышу, как Мащенко вполголоса говорит: «Первый дубль – так себе». А Бондарчук уже громче: «Почему? По-моему, нормально». И я сразу приободряюсь.
Один эпизод для меня оказался особенно сложным. У Николая Павловича в кадре всё должно было быть натуральное: кандалы были настоящие – у меня до сих пор шрамы остались. Снимаем мой монолог: «За что вы любите Его больше, чем меня? За пробитые гвоздями руки? Вы посмотрите на мои!» И дальше Мащенке не нравилось. Не получалось у меня схватить цепь, отчаянно провести себе по горлу и при этом воскликнуть: «Велика ли она, ваша любовь, отречётесь ли вы от неё ради вашего Бога?!» Сняли три дубля – вхолостую. Зачем же продолжать, если я чётко знаю, что так не могу?! А когда не могу, у меня наступил ступор. И вдруг Сергей Фёдорович властно: «Перерыв». Остался я в декорации один. Пришел гримёр: «Может, спирта тебе принести?» А я ему даже ответить не могу, сижу подавленный и судорожно соображаю: этот перерыв Сергей Фёдорович объявил для меня, тем самым дал мне возможность успокоиться и подумать. Именно он, потому что Николай Павлович снимал бы и снимал, хоть пятьдесят дублей, и, в конце концов, довёл бы до чего-то непонятного, но ведь непонятного не нужно, нужна актёрская органика. С полчаса в павильон никто не заходил, я настроился, и потом всё быстро сняли.
Как было в советском кино? Если фильм оказался замечательным и отмеченным в мире – море восторгов. Про фильм, сделанный профессионально крепко, говорили: ничего особенного – приличное ремесло. У нас на картине был такой закон: выдающийся наш «Овод» или обыкновенный – пусть судят зрители, а мы должны работать хорошо, в полную силу, то есть – выкладываться. А как иначе? Как можно заниматься любимым делом без вдохновения, терпения и самоотдачи? Только такую, наполненную творчеством работу, Сергей Фёдорович и принимал.
Настя Вертинская рассказывала: когда она снималась в «Войне и мире» в роли Лизы Болконской, Бондарчук послал её гулять по мосфильмовским коридорам с подушкой под платьем. «Девочка, ты ещё не была беременной, – объяснял он такую, казалось бы, причуду, – так пойди, походи». И когда ей в столовой стали предлагать второй обед, он сказал: «Ну вот. Ты созрела».
Вообще для меня Сергей Фёдорович – эталон мужчины-актёра. К нам он приехал со своим гримёром Михаилом Чикирёвым, с которым ещё на «Войне и мире» работал. Этот мастер заодно и мой грим сделал. Потом Василий Гаркавый, ведущий художник-гримёр киностудии имени Довженко, воспроизводил созданный Чикирёвым портрет Артура Ривареса – делал мне шрамы, кровоподтёки, выбритую бороду…
Я ведь играл больного человека. В отличие от того романтического героя, которого сыграл Олег Александрович Стриженов, мы создавали образ больного человека, физически и душевно искалеченного. Думаю, этот фильм потому лёг на душу многим зрителям, что люди, хоть себе не признавались, но поняли: эта история и про них, ведь сколько тогда было непонятых, несчастных, душой травмированных людей…
Как-то незаметно Сергей Фёдорович создал такую атмосферу, что ни разу во время съёмок наших парных сцен я не почувствовал, что не тяну роль. И всё же иногда возникал страх, что вот сейчас он отвернётся от меня, или поглядит надменно, или того хуже – уйдёт с площадки. По наивности и неопытности я ещё не знал, что истинный Мастер никогда подобных выходок себе не позволяет. Конечно, прежде всего, он делал свою роль. Какого-то повышенного интереса ко мне не проявлял. Но сомнительного для актёрской профессии разделения на маститых и начинающих не выказывал. Ни разу я от него не услышал, мол, Андрей, мы – партнёры, работаем на равных, но всё его отношение было именно таким. Он постоянно и внимательно следил за мной, потому что понимал: если я хоть одну реплику сыграю невыразительно или хоть раз пустыми глазами посмотрю в кинокамеру, картина крупно проиграет.
В работе он меня покорял своим завораживающим актёрским магнетизмом, а во время короткого отдыха рассказывал об актёрской технике, делился тем, чем никто никогда не поделится. Ведь он практически выдавал мне свои профессиональные секреты, и за это я буду благодарен Сергею Фёдоровичу всю жизнь. Он говорил: «Тебе это пригодится», – и показывал, как сыграть, допустим, сильнейшее удивление, или как на реплике: «Артур, неужели ты вернулся ко мне?» – пожалуй, одной из самых трагических реплик Монтанелли – взять правильное дыхание, чтобы не впасть в чрезмерную сентиментальность. Такая техника приобретается не за месяц, не за год даже, и по большому счёту роль Овода не потребовала от меня тех нюансов профессии, о которых поведал Сергей Фёдорович. Но когда я пришел работать в театр, притом в Малый театр (!) – вот там мне это понадобилось. У нас техникой актёрской игры в совершенстве владеют только очень большие мастера, и мало кто этой технике учит. Поделиться тем, что нажил, наработал за сорок с лишним лет – дорогого стоит. Это было как подарок – я не просил.
Да… Конечно, актёрская техника – фундамент нашей профессии…
…Только что Сергей Фёдорович разложил мне наши реплики на вдох и выдох. Съёмка. Начинаю я:
– Неужели вы, падре, так и не поймёте, что я не утонул?
