Наверное, тогда я впервые задумалась всерьёз об актёрской профессии. Вообще-то я с детства занималась и танцами, и музыкой, не то чтобы готовила себя в актрисы, но всегда хотела заниматься чем-то близким к творчеству. Папа очень хотел, чтобы я пошла на журналистику, шутил, как я сижу за столом, пишу статью, а он всем говорит: «Тсс! Аня излагает общественное мнение»; считал эту профессию престижной и очень интересной. А для меня журналистика – совершенно мимо ушей (сейчас думаю: какая я была прозорливая! пообщалась я с нашими журналистами, скажу от себя: они – говоря по старинке – напасть). В десятом классе объявила, что пойду на актёрский. Меня не отговаривали: как сама решила, так и поступай. Родители вспомнили, что Андрей Ростоцкий (все-таки наши отцы были больше чем неразлучные друзья, они были как родные), так вот, Андрюша (светлая ему память) сначала был вольным слушателем в мастерской Бондарчука и Скобцевой. «Пойди и ты, – сказал папа, – посмотри, что это такое. Может, ещё передумаешь». Для меня же Сергей Фёдорович Бондарчук был человек из каких-то заоблачных высей, недосягаемо высокий в своём мастерстве. Папа о нём рассказывал редко, но всегда с восхищением и какой-то нежной человеческой любовью. Помню, вернулся со съёмок «Они сражались за Родину», раздавленный горем, что там такая трагедия случилась – Шукшин умер. Сам ходил потерянный и очень беспокоился за Сергея Фёдоровича, всё приговаривал: «Боюсь за Серёжу, как он это переживёт…»
И вот я, десятиклассница, пришла в мастерскую Бондарчука и Скобцевой – это был первый курс актёрского факультета – на занятия по мастерству. Я хотела просто посидеть, послушать, а студенты говорят: «Раз пришла, выходи на сцену, поучаствуй в этюдах». Вышла, поучаствовала… Потом ещё несколько раз приходила к ним на занятия, и всегда меня ребята на сцену вытаскивали, просили подыграть. У них в мастерской чайник, чашки, Ирина Константиновна привозила горячие булки: «Рядом с нашим домом открыли французскую булочную, налетайте». Закипал чайник, и начиналось общее чаепитие. Атмосфера очень хорошая, но у меня не было такой цели – учиться вместе с ними: просто мастера разрешили прийти посмотреть, а уж ребята сами включили меня в действие, в свои первые актёрские этюды. Весной выяснилось, что в мастерской Бондарчуков после первого курса – небольшой отсев, и объявлен добор. Тогда нас, пять человек, и добрали, сразу на второй курс. Сдала я вступительные экзамены по общим предметам, а актёрские туры не проходила – меня уже знали по этюдам…
Трудно мне пришлось в первый год – надо же было сдать все экзамены за первый курс. По мастерству со мной больше занималась Ирина Константиновна, помню, мы очень долго репетировали чеховского «Медведя», играли в паре со Стасом Стрелковым. Вообще, на курсе много играли Чехова, Ирина Константиновна очень любила – всё ж мхатовка. А мы со Стасиком увлеклись Островским – подготовили самостоятельно отрывок из комедии «Волки и овцы», старались, чтобы сценка, когда девица Глафира обольщает богатея Лыняева, получилась смешной. Стас потом говорил, что подглядел в зал: Сергей Фёдорович смеялся. А может, Стас придумал. Он вообще выдумщик. Любил пародировать Мастеров, с любовью, конечно, и меня вовлекал. Говорил всем: «Устали? Перерыв». Такой фразой обычно Сергей Фёдорович заканчивал первую пару. «Ну, что ж, – обращался ко мне Стасик, – не прогуляться ли нам, Ирина Константиновна, погодка шепчет», – и точно как он галантно предлагал руку. «Пожалуй, Сергей Фёдорович, – мягко по-скобцевски говорила я, – свежий воздух вам полезен», – брала его под руку и мы неспешно, стараясь идти царственно, удалялись. Вот такие у нас на курс хохмачки ходили.
Однажды Сергей Фёдорович сказал мне: «Ты – молодая героиня», – воспринимал меня, наверное, так, а когда посмотрел, как я репетирую служанку во французском водевиле, заметил, что тип субретки, весёлой наперсницы героини, мне тоже очень подходит, есть у меня комедийная жилка. «Всё, что тебе нужно сейчас, – это только работать и работать. Уверен, ты всё доберешь. Ты должна очень много играть, очень много…» – вот такие его точные слова были. Может быть, он замечал, как мне нелегко, ведь первый курс-то пропущен…
А через год начался ужас! После Пятого съезда кинематографистов, который тогда назвали «революционным», во ВГИКе тоже грянуло что-то похожее на революцию. Постоянно произносились речи о демократии и свободе, о том, что студенты не бессловесные существа, а полновластные хозяева своей судьбы. К нам в мастерскую зачастили комсомольцы-общественники, и даже кое-кто из педагогов (одну даму, кажется с кафедры литературы, я хорошо запомнила). Звали на собрания, требовали принимать участие в «круглых столах», чтобы мы там обсуждали работу своих педагогов, ставили им плюсы и минусы за посещаемость (как будто мы – отдел кадров), даже просили оценки давать: насколько студенты удовлетворены преподаванием. Я считаю, это нонсенс! Какое имеет студент право ставить своему мастеру отметки?! Ведь если я пришла учиться именно к этому Мастеру, да ещё к такому, как Сергей Фёдорович Бондарчук, я должна в рот ему смотреть, внимать всему, о чём он говорит; быть благодарной, что поверил в меня, выбрал среди сотен желающих, вовлёк в свою творческую орбиту! Я должна запоминать его уроки на всю жизнь! А тут чуть ли не каждый день в учебное время приходят малознакомые люди, настаивают, чтобы мы шли в актовый зал разбирать педагогов, особенно тех, кого оскорбляли на Пятом съезде, того же Бондарчука! И бывало, Сергей Фёдорович приходил на занятия и удивлялся, что его курс поредел. А однажды нас всего пять человек сидело в мастерской. «А где все остальные?» – «Они пошли на собрание, Сергей Фёдорович». Он помолчал минуту и ушёл. Как же это было можно? Променять главный предмет – мастерство актера – на бестолковую митинговщину? Позор. Как это ни печально, но и среди нас были люди разные, не очень-то дружным оказался наш курс… Мне же эти собрания очень мешали. Я пришла учиться! Хоть крохотную толику мастерства у этих двух выдающихся артистов – моих педагогов – перенять. А в институте все взбудоражены, по коридорам бесконечная беготня, суета. Споры до крика и хрипа! Только и слышишь: «Задали вчера педагогам перцу! Низвергли неприкасаемых!» В воздухе витал дух негодяйства! Практически целый год институт жил не учёбой, а «вольнолюбивой» общественной деятельностью.
Но подойти к Мастеру, сказать, например, так: «Сергей Фёдорович, не обращайте внимания на этих злобных крикунов, им до вас – как до Луны! Нам же, почти всем, и мне лично вы дороги бесконечно!» – не могла, не смела. Всё-таки мы трепетали перед ним, а бывали периоды, когда дико боялись. Когда перед занятиями по мастерству начинались приступы безумного страха, кого-то одного засылали вниз, на проходную, посмотреть, в каком настроении идёт Сергей Фёдорович. И вот посланец прибегает, и с порога нам: «Идёт, улыбается». Мы все в один голос: «Ох! Слава Богу!» А когда «разведчик» влетал в мастерскую с выпученными глазами: «Ребята! Он мрачный!» – всех начинало трясти, в жар бросало, плохо делалось, и первая кандидатка на обморок я – ведь самая младшая была.
Вообще Сергей Фёдорович всегда выглядел очень элегантно, с иголочки. Входил в аудиторию: светский, шикарный, неподражаемый, мы на него глядели и в первые мгновенья дар речи теряли…
А однажды был такой эпизод: я шла по коридору, и было мне очень грустно, чуть не до слёз, Сергей Фёдорович шёл навстречу, и больше в коридоре никого не было. Увидел меня, унылую, остановился, склонился ко мне: «Аня, не грусти, всё будет хорошо». И я сразу в это поверила. Вроде бы ничего особенного не сказал, а на душе легко стало, и грусть улетучилась. Думаю, раз так сказал он, иначе и быть не может.
