Среди недовольных оказался даже маленький мальчик, исполнитель главной роли в нашем фильме «Серёжа»…
…Снимаем в павильоне, мы с Таланкиным готовим кадр, а наш герой с криком носится по площадке: этот, может, и затянувшийся процесс наших поисков пятилетний Боря Бархатов вытерпеть спокойно не мог. Я его звал Борис Павлович, и однажды, когда он слишком расшалился, сказал:
– Борис Павлович! Вот посмотри на Бондарчука. Он актёр, и ты актёр. Так он, как настоящий актёр, спокойно ждет, когда начнется работа, не прыгает, не шумит.
– Гейогий Николаевич, – тут же реагирует ребенок, – Бондайчук – найодный айтист эсесеэй, у него и зайплата дьюгая.
Где маленький Боря наслушался таких разговоров? Конечно, на родной нам с Бондарчуком киностудии «Мосфильм».
До перестройки завистники ненавидели Бондарчука тайно, после перестройки – явно. И не было в начальные перестроечные времена ни одной статьи в прессе о кино, в которой не поносили бы Бондарчука. Его даже делегатом на съезд кинематографистов СССР не выбрали. Не попал Бондарчук в число четырехсот достойных. Он, чья картина «Война и мир», единственная в нашем кино имела мировой прокат. Не европейский, не американский, а именно мировой! Он, кого знают и чтят во всем мире!
После того съезда пошли у нас в Союзе кинематографистов с утра и до поздней ночи бесконечные совещания, всё новую модель кинематографа вырабатывали. И в это же время вышла еще одна нашумевшая статья, что якобы Бондарчук за весь учебный год всего лишь пару раз пришёл на занятия к своим студентам-актёрам (я, правда, ни той статьи, ни других прочих не читал). Спускаюсь я в Доме кино из ресторана, а он стоит внизу. Белый. Я подумал, наверное, сердце прихватило. За руль сесть не дал, на его машине отвёз домой. Впервые мы тогда посидели, поговорили, Ира была и дети. Они не столько переживали из-за этой травли, сколько боялись за него. Ему действительно было физически плохо, у меня даже в мыслях пронеслось: ещё чуть-чуть, и… вообще сведут в могилу. Хотя свою боль он никому не показывал, нигде не жаловался и даже не огрызался, считал ниже своего достоинства. «Хвалу и клевету приемли равнодушно, и не оспоривай глупца», – прочитал он тогда из пушкинского «Памятника». Я сказал:
– Напиши этот текст на плакате, повесь в спальне, и каждое утро, как проснёшься, декламируй.
– А-а… Если бы всё разрешалось так легко…
Перестроечный «ветер перемен» захлопнул ему картину «Тихий Дон», которую он должен был делать для телевидения. И захлопнул не сразу, покуражился. Как было условлено, он написал сценарий на 20 серий, сказали, надо 18 – переписал, потом попросили оставить 16 – опять всё начисто переписал. Когда дошло до 13 серий, ему сказали: отпущенные на «Тихий Дон» деньги лучше направить на сельское хозяйство. (Судя по тому, как живёт сейчас русская деревня, деньги от Бондарчука сельскому хозяйству впрок не пошли). Позже он всё-таки приступил к «Тихому Дону» – на итальянские деньги. Но это совершенно другая ситуация.
Спустя несколько лет в кинематографической среде по отношению к Бондарчуку начались подвижки. Кое-кто из тех «революционеров», рьяно его топтавших, поняли, как круто их занесло, и пошли с извинениями. Конечно, и мы, его друзья, стремились как-то разрядить эту гнетущую обстановку. Лично я обзванивал некоторых клеветников Бондарчука и порой в непечатных выражениях объяснял, как они не правы. Слава богу, в конце жизни услышал он от некоторых коллег покаянные речи…
Помню, мы встретились в Италии, вместе хоронили Феллини. Через пару дней я зашёл к нему в гостиницу. Сергей пребывал в полной прострации, потому что с «Тихим Доном» происходило что-то непонятное, какая-то несуразица. Он приехал в Рим монтировать картину, сидит в гостинице, ему говорят: «Не уезжайте», а к монтажу не допускают. Впервые я видел Иру такой растерянной.
– Не знаю, что делать, – жаловалась она, – целыми днями лежит и не хочет подниматься.
А он в свободное время любил этюды писать, художник он был довольно-таки приличный. Но, как назло, они забыли этюдник, и Ира всё названивала в Москву, чтоб скорей прислали этюдник, в надежде, что, может это как-то его успокоит. Я тогда уехал раньше – торопился на съёмки своей картины. Из Италии он мне лекарство привёз, мы же оба язвенники. Я забежал к ним за лекарством, он сидит у телевизора. Все каналы показывали репортажи про очередной визит Ельцина куда-то за рубеж. И мы, сообразно с настроением Сергея, стали этот визит комментировать. Увлеклись, посоревновались в остроумии, а поговорить друг с другом не успели. И это была наша последняя встреча…
А жизнь всё равно расставила всех по своим местам. Сергея Бондарчука хоронила вся Москва, и фильмы его до сих пор живы и идут по всему миру.
Андрей Кончаловский,
народный артист России
Поставил фильмы в России: «Первый учитель», «История Аси Клячиной, которая любила да не вышла замуж», «Дворянское гнездо», «Дядя Ваня», «Романс о влюблённых», «Сибириада», «Курочка Ряба», «Дом дураков», «Глянец». В США: «Возлюбленные Марии», «Поезд-беглец», «Дуэт для солистки», «Гомер и Эдди», «Танго и Кэш», «Ближний круг», «Одиссея».
Всегда смотрел на него с обожанием
В 1961 году я, студент режиссёрского факультета ВГИКа, снимался у режиссёра Григория Рошаля в картине «Суд сумасшедших». Правда, мы с моим другом Васей Ливановым называли её «Суп сумасшедших». Я в этом «супе варил» небольшую роль американского журналиста, Ливанов – главную роль, а героиню фильма играла Ирочка Скобцева. Мы с Васей были в неё влюблены – в такую красавицу нельзя не влюбиться. Съёмки проходили в Риге, и к Ирочке приехал Сёрежа Бондарчук вместе с кинодраматургом Васей Соловьёвым. Вот там мы с ним и познакомились. Офицеры Краснознаменного Балтийского флота устроили на военном корабле приём в честь кинематографистов, и там Бондарчук объявил: «Мы начинаем сценарий „Войны и мира“, Фурцева подписала приказ». Тут все разом заговорили: свершилось огромное событие, Сергею Фёдоровичу предстоит великое дело, начали за это выпивать, Бондарчука поздравлять… И все обращались к нему по имени-отчеству, а я по своей наглости называл его Серёжа, очень приятно мне было так его называть. Сейчас, когда малознакомые люди говорят мне «Андрон», я иногда раздражаюсь, а его тогда моё амикошонство совсем не возмущало.
Он очень трогательно относился к своей жене. Вообще к женщинам Серёжа относился на редкость целомудренно. Он никогда не ругался матом, не любил сальных анекдотов. В этом смысле он был человек неожиданный: мужская компания почти не обходится без грубости и бравады, он же в разговорах о женщинах никогда не позволял себе никакой скабрезности. На Ирочку смотрел, как Отелло на Дездемону, то есть, как на небесного ангела… Да она и была небесная…
У него были удивительные, женственные руки. Очень красивые. Для меня он – родной человек. Конечно же, его не хватает, родных людей всегда не хватает. Он – часть моей жизни. А прошедшую часть жизни ничем не восполнить…
Помню одно лето в начале шестидесятых: мы с Андреем Тарковским начали писать сценарий «Андрей Рублёв». Бродили по старинной Москве – так лучше думалось… Однажды встретили Бондарчука. Я затащил его к себе слушать музыку. У меня были пластинки, которых он никогда не слышал. Мы тогда приехали ко мне компанией: Серёжа, Гена Шпаликов, Женя Урбанский. Сначала я поставил для Серёжи пластинку с записью Первого фортепьянного концерта Славы Овчинникова. Он творчество Славы ещё основательно не знал, а мы с Тарковским уже знали этого гения прекрасно, ведь им уже была написана музыка к «Иванову детству». Вообще, тогда это было нечто невероятное: Овчинников – студент консерватории, а уже выпущена пластинка его классических сочинений. Так что впервые музыку будущего композитора «Войны и мира» Бондарчук услышал у меня. Ещё в тот вечер мы слушали чудесные записи Эдит Пиаф. И ещё была редчайшая пластинка: Большая Ектенья «Молимся за державу Российскую» в исполнении Шаляпина. У нас в стране её найти было невозможно, ведь Шаляпин за Россию пел Молитву, тогда это звучало как революция, с ума можно было сойти!
