…Так случилось, что в день похорон отца, уже к вечеру, мы остались за поминальным столом втроём: Никита Сергеевич Михалков, мой брат Федя и я. Никита Сергеевич рассказал, как во время съёмок «Войны и мира» отец ему, шестнадцатилетнему парню, объяснял Вселенную по Циолковскому. То есть отец уже тогда воспринимал этого молодого человека как художника. Возможно, поэтому Михалков так любит Сергея Фёдоровича и свято хранит память о нём, нигде, никогда и ни в чём не предав его. Если говорить о преемственности, то в нынешнее время я вижу хранителем традиций Бондарчука лишь одного режиссёра – Никиту Михалкова, по-настоящему масштабного русского художника.
По масштабности Сергей Фёдорович Бондарчук – художник неповторимый! Смотрю «Ватерлоо», эпизод «Атака Серых», этот полёт всадников, эту грацию лошадей, и думаю: «Боже мой! Больше нет таких художников, которые бы сделали в кино батальные сцены такой красоты!» Но чтобы эти сцены поставить, надо увидеть их внутри себя. Хотя средств на полную реализацию всего, что придумано, не хватает никогда. Но на то ты и Художник, чтобы всё преодолеть. И испытать восторг, потому что придуманное тобой заиграло, и это, явленное воочию, создал, построил ты. Происходит чудо, и я наслаждаюсь им на своих съёмках, как наслаждался мой отец: от задумки рождается образ. И он оживает. А ты чувствуешь, что угадала, нашла заветное. А потом зрительный зал плачет. «Над вымыслом слезами обольюсь», – сказал Пушкин…
Отец замечательно рисовал. Но никогда не выставлял свои картины, потому что вершиной в живописи для него был Леонардо да Винчи. Где Леонардо и где Бондарчук? – считал он. Но в нём бурлила и кипела увлечённость миром живописи, например тем, как гений относится к своим краскам. Потрясающе он выразил это отношение в моём любимом образе – в Тарасе Шевченко, в сцене, когда ему возвращают краски. Эту сцену он не сыграл – прожил, будто лично ему, Сергею Бондарчуку, через десять лет вернули самое дорогое в жизни. Так почувствовать это состояние, так передать его мог только настоящий живописец.
Как режиссёра Сергея Фёдоровича особенно волновала содержательная сторона искусства. «Содержательно искусство, – писал он, – которое бьётся над тем, для чего человек рождается на белый свет, как он должен жить на нашей земле, что должен оставить или не оставить после себя, куда, в конце концов, он идёт. Это ведь вопросы не злободневные, а, как у нас принято говорить, вечные». Безусловно. Однако, продолжая этот отцовский постулат, замечу: на мой взгляд, тот художник, который в кино поднимает проблемы вечные, в какой-то степени обрекает себя на зрительское непонимание. Особенно сегодня. Кино – искусство массовое, многие сидящие перед экраном хотят, чтобы их развлекали. Художник, размышляющий о Вечном, предлагает зрителю совершить духовную работу. Но на это откликается не каждый. Поэтому большинство кинематографистов всё-таки обслуживают зрителя. Очень надеюсь, что своими фильмами о Пушкине, Гоголе, Тютчеве сумела предложить людям соучастие в духовном процессе. Ведь вся наша классика – это призыв к работе духа. Если мы сейчас не удержим в кинематографе планку духовности, то окончательно скатимся до суррогатного состояния массового американского кино. Я не имею в виду шедевры, которые были и есть в американском киноискусстве. Во время одной из поездок в США отца к себе зазвал Коппола
[18]. Отношения у них были дружеские, и Коппола попросил: «Сергей, пойдём, посмотрим мою картину после окончательного монтажа». Про «Апокалипсис» отец говорил: «Я думал, технически мы от Америки здорово отстали; нет – мы отстали от них навсегда!» Но только задачи у нас с ними всегда были разные. Они превзошли всех по части действия, движения. Действительно, смотреть некоторые голливудские фильмы весьма занимательно. А вот духовность…
Задача русских кинематографистов сегодня – не утратить первоосновы наших размышлений о Вечном. Все фильмы отца – о Вечном. Какую бы тему он ни взял. Кадр лежащего посреди поля Андрея Соколова в «Судьбе человека» – о Вечном. В «Они сражались за Родину» солдат (в этой роли отец), поднимающий руку в пылающем аду для крестного знамения, – это о Вечном. Когда вместе с Толстым Бондарчук переживает смерть Андрея Болконского и открывает завесу над тайным, на секунду бросая взор в мир иной, – о чём же это, как не о Вечном?
Но чтобы выполнить эту высокую миссию – создавать свои произведения о Вечном – нужно обладать собственным мировоззрением. Художник сначала аккумулирует в себе то, что дают ему титаны духа через чтение, просмотры, прослушивание, общение, и только после этого он может что-то подарить людям. Чудес не бывает – если человек всего лишь «окультурен», он ремесленник, алмаза из породы ему не огранить. В этом смысле отец опять же стоит особняком – он самообразовался до диалога с высокими классиками. Чтобы встретиться с Пушкиным, Толстым, Чеховым, чтобы говорить с ними адекватно их мыслям, нужно годами выстраивать свою душу.
А кто помогает выстраивать душу? Учителя. Духовные сотоварищи.
С Герасимовым у Бондарчука бывали разногласия. Однако вот какая история: на «Войне и мире» у отца произошла клиническая смерть, но едва он пришёл в себя, первыми его словами были: «Картину пусть доделает Герасимов». Значит, доверие к учителю не пропало, и в подсознании сразу вспыхнуло: такую гигантскую работу может завершить только наш Мастер, наш Сергей Аполлинариевич. И никто другой.
Но художник – организация очень чувствительная. Из всех художников, кого знаю я, самым ранимым был Андрей Тарковский. Я делала всё возможное, чтобы объединить отца и Тарковского. И была счастлива, когда после «Соляриса» на моих глазах они общались открыто и добросердечно, как люди, глубоко почитающие художественный мир друг друга. Отец искренне поздравил Андрея с картиной. А меня захватила мечта, чтобы они снимали вместе. Мечта, конечно, идеалистическая… Я всё восклицала: «Вот бы вам вместе Достоевского снять! Мой любимый роман „Униженные и оскорблённые“!»
Андрей Арсеньевич был уникальным художником, но по натуре мнительным; случалось, он поддавался мнению обывателей. Настроить его против Бондарчука было просто. Оказались мы с ним на фестивале в Сорренто, любуемся Италией, а он вдруг спрашивает:
– Ты будешь сниматься у меня в «Идиоте»? Аглаю сыграешь?
– Андрей! Странный вопрос – с удовольствием!
Возвращаюсь в Москву и узнаю: Тарковский кому-то рассказал, что Бондарчук украл у него сценарий о Достоевском. Да, он бросался такими фразами, и отец в ответ бросался некоторыми фразами, а через день оба жалели об оброненном в сердцах. Но такие фразы мгновенно подхватывались и раздувались в целые истории. И чем скандальнее получится история, тем лучше! Этим занимаются люди, существующие при искусстве, окружающие художников, но сами – не художники.
…Отец вернулся с Каннского кинофестиваля. В тот год там участвовала «Ностальгия». Я скорей к нему: «Папа, как тебе фильм Андрея?» – «Фильм не понравился, но эпизод со свечой – это гениально!» И стал взахлёб рассказывать, как гениально сделана сцена, где Олег Янковский несёт свечу. Отец был человек очень откровенный…
