– Но… – Бауги наморщил лоб, – он же не мой, чтобы вот так его раздавать. Он принадлежит Суттунгу.
– Жаль, – сказал Бёльверк. – Тогда мне остается только пожелать тебе удачи в сборе урожая.
– Погоди! Мёд и правда не мой, но если ты сделаешь, что обещаешь, я сам пойду с тобой к Суттунгу и сделаю все, что смогу, чтобы ты вкусил мёда.
– Значит, договорились, – подытожил Бёльверк.
Свет еще не видывал работника усерднее, чем Бёльверк. Он пахал крепче двадцати человек, куда уж там девяти. В одиночку приглядывал он за скотиной. В одиночку собирал урожай. Он дарил земле свой труд, и земля тысячекратно одаривала его в ответ.
– Слушай, Бёльверк, – сказал ему Бауги, когда первые зимние туманы покатились по склонам гор. – Какое-то неправильное у тебя имя. Ибо не принес ты мне ничего, кроме добра.
– Ну, что, работал ли я и правда за девятерых?
– Воистину да, и еще девятерых сверх того.
– Так что, поможешь ли ты мне вкусить мёда брата твоего, Суттунга?
– Воистину, помогу!
На следующее утро поднялись они спозаранку и пустились в путь, и шли, шли, и шли, и только к вечеру покинули земли Бауги и достигли Суттунговых, у самых подножий гор. К ночи добрались они до чертогов Суттунга.
– Привет тебе, брат, – сказал ему Бауги. – Это Бёльверк, мой летний работник и друг.
Тут он поведал родичу о том, какой договор они заключили с Бёльверком.
– Так что, как видишь, у меня к тебе просьба: дай ему отведать мёду поэзии.
Глаза Суттунга были подобны осколкам льда.
– Нет, – просто ответил он.
– Нет? – переспросил Бауги.
– Нет. Ни единой капли мёда не потрачу я на него. Ни единой! Надежно хранится он у меня: в чанах Бодне и Соне, в котле Одрёрире. Глубоко спрятаны чаны в недрах горы Хнитбьёрг, и открывается она лишь по моему повелению. Дочь моя, Гуннлёд, стережет их, и не достанется мёду ни слуге твоему, ни тебе.
– Но, – возразил Бауги, – то была кровавая вира за смерть наших родителей. Неужто я не заслуживаю даже чуть-чуть мёду, чтобы доказать Бёльверку, что я – уважаемый великан?
– Нет, – сказал на это Суттунг. – Не заслуживаешь.
Так, несолоно хлебавши, гости покинули чертог.
Бауги был безутешен. Сгорбился он и голову повесил, и каждые несколько шагов извинялся перед Бёльверком.
– Вот уж не думал я, что брат окажется таким неразумным, – твердил он.
– Да уж, и правда неразумным, – кивал в ответ Бёльверк (а это был Один, сменивший обличье). – Но мы с тобой могли бы сыграть с ним одну шутку… ну, или две – чтобы он не заносился так в будущем. И в следующий раз слушал, что говорит его брат.
– Это да, – сказал Бауги, и выпрямился, и даже рот сложил во что-то вроде улыбки. – А делать-то мы будем что?
– Ну, для начала мы взберемся на гору Хнитбьёрг.
И они действительно поднялись вместе на Хнитбьёрг: великан лез первым, а за ним Бёльверк, с куклу размером в сравнении с ним – но ведь не отставал! Они шли по тропинкам, что протоптали овцы да козы, и карабкались по камням, пока не очутились высоко на вершине горы. Первые снега новой зимы уже легли на льды, так и не растаявшие с прошлой. Ветер свистел вкруг горы; где-то внизу, под ними, кричали птицы. И был еще один звук… вроде как человеческий голос.
Он шел прямо из камня, но как будто бы издалека – словно сама гора пела.
– Это еще что за шум? – спросил Бёльверк.
– Сдается мне, это моя племянница, Гуннлёд, поет, – отвечал Бауги.
– Тогда тут и остановимся, – решил Бёльверк.
Из кожаного мешка своего добыл он сверло по имени Рати.
– Вот, – сказал он. – Ты у нас великан, большой да сильный. Возьми-ка сверло и пробури дырку в склоне горы.
Бауги взял сверло, приставил к горе и начал крутить. Бур вгрызся в камень, будто штопор – в мягкую пробку. Бауги крутил, крутил и крутил, а потом сказал:
– Готово, – и вытащил сверло из дыры.
Бёльверк наклонился над дырой и подул в нее. Мелкие обломки и каменная пыль полетели оттуда ему в нос.
– Я только что узнал две вещи, – сообщил он.
– И какие же? – осведомился Бауги.
– Что мы еще не пробурили гору насквозь. Надо продолжать.
– Это всего одна, – возразил Бауги, но Бёльверк больше ничего не сказал, и только ледяной ветер продолжал кусать их и жалить высоко на склоне горы.
Бауги сунул сверло Рати обратно в дырку и принялся снова сверлить.
Уже темнело, когда Бауги вынул сверло.
– Вот я и пробурился во внутренности горы, – сообщил он.
Бёльверк ничего не сказал, а только подул тихонько в дыру и на сей раз увидел, как пыль улетает вглубь, на ту сторону.
А еще он почувствовал, как что-то приближается к нему сзади. Тогда Бёльверк недолго думая обратился в змею, и тут же сверло воткнулось в камень там, где только что была его голова.
– А второе, что я узнал, когда ты солгал мне, – прошипела змея, глядя на Бауги, который стоял, остолбенев и держа перед собой сверло, как оружие, – это что ты вскоре предашь меня.
И в мгновение ока змея исчезла в дыре.
Бауги еще раз стукнул по камню сверлом, но змея была уже такова; он в гневе отбросил инструмент, и тот загремел по склону вниз. Он подумал, что надо бы пойти обратно в чертог Суттунга и там рассказать брату… но что он скажет? Что сам отвел могущественного волшебника к Хнитбьёргу и даже помог ему забраться внутрь горы? Вот обрадуется Суттунг таким вестям!
И тогда, сгорбив спину и повесив голову, Бауги побрел вниз по склону горы, а там решительно повернул к дому, в собственный чертог и к собственному очагу. Что бы там ни случилось в будущем с братом или с его драгоценным мёдом, к нему, Бауги, это не будет иметь ни малейшего отношения.
А тем временем Бёльверк полз в обличье змеи по тоннелю в камне, пока тот не кончился, и он не очутился в огромной пещере.
Холодный свет кристаллов освещал ее. Один вновь обратился из змеи в человека и даже не просто в человека, а в огромного, ростом с великана, и к тому же хорошо сложенного, – и двинулся вперед, на звуки песни.
Гуннлёд, дочь Суттунга, стояла в пещере перед запертой дверью, за которой скрывались чаны по имени Бодн и Сон и с ними котел Одрёрир. Острый меч был у нее в руках, а еще она пела – сама для себя.
– Что за приятная встреча, отважная дева! – сказал ей Один.
Гуннлёд так и уставилась на него.
– Понятия не имею, кто ты такой, – сказала она через некоторое время. – Назови себя, незнакомец, и растолкуй заодно, почему я должна оставить тебя в живых. Я – Гуннлёд, хранительница этого места.
