Существует [шаг], который многие философы науки хотели бы сделать, а я от него отказываюсь. Они хотели бы сравнивать [научные] теории как представления природы, как утверждения о том, «что там есть на самом деле».
Цит. по сб. Criticism and the Growth of Knowledge, 1979 («Критицизм и рост знания» под ред. Имре Лакатоса и Алана Масгрейва)
Позитивизм выродился в логический позитивизм, в рамках которого заявлялось, что утверждения, не поддающиеся наблюдательной проверке, не только бесполезны, но и бессмысленны. Это учение грозило уничтожить не только объяснительное научное знание, но и всю философию. В частности, сам логический позитивизм — философская теория, и её нельзя проверить путём наблюдений; а значит, он утверждает свою собственную бессмысленность (а также бессмысленность всякой другой философии).
Приверженцы логического позитивизма пытались спасти свою теорию от этого вывода (например, называя его «логическим» в отличие от философского), но всё напрасно. Затем Витгенштейн принял этот вывод и объявил всю философию, включая свою собственную, бессмысленной. Он выступал за то, чтобы обходить молчанием философские проблемы, и, хотя сам никогда не пытался следовать этой установке, многие превозносили его как одного из величайших гениев XX века.
Кто-то подумает, что это было низшей точкой философской мысли, но, к сожалению, нашлись ещё большие глубины, куда можно пасть. На протяжении второй половины XX века господствующая философия утратила связь с попытками понять науку в том виде, в котором она фактически творилась или должна была бы делаться, и интерес к ней. Следуя Витгенштейну, доминирующей школой философии на некоторое время стала «лингвистическая философия», определяющий догмат которой был таков: то, что кажется философскими проблемами, на самом деле представляет собой вопросы о том, как именно в повседневной жизни используются слова, и что осмысленно изучать философы могут только это.
Далее, следуя родственной тенденции, зародившейся в европейском Просвещении, но распространившейся во всём западном мире, многие философы отошли от попыток что-либо понять. Они активно нападали не только на идею объяснения и реальности, но и на идею истины и разума. Просто критиковать такие атаки за внутреннюю противоречивость, как у логического позитивизма — а в них она была, — значит доверять им сверх меры. Ведь даже приверженцы логического позитивизма и Витгенштейн были заинтересованы в том, чтобы провести различие между тем, что имеет смысл, и тем, что не имеет, хотя и выступали они за безнадёжно неправильное.
Одно из влиятельных сегодня философских течений проходит под различными названиями, такими как постмодернизм, деконструктивизм и структурализм, в зависимости от несущественных здесь исторических деталей. В его рамках утверждается, что из-за того, что все идеи, включая научные теории, носят гипотетический характер и их невозможно обосновать, они по сути своей произвольны: это не больше чем рассказы, называемые в данном контексте нарративами. Смешивая крайний культурный релятивизм с другими формами антиреализма, это направление рассматривает объективную истинность и ложность, а также реальность и знание о ней, как всего лишь привычные словесные конструкции, обозначающие идею, одобряемую определённой группой людей, например элитой, или разделяющими единое мнение людьми, или модой, или другим произвольным авторитетом. Наука и Просвещение рассматриваются всего лишь как одна такая мода, а заявляемое наукой объективное знание — как проявление чрезмерной самонадеянности, свойственной соответствующей культуре.
По-видимому, всё это с неизбежностью относится и к самому постмодернизму: это нарратив, который противится рациональной критике или усовершенствованию, и именно поэтому он отвергает всю критику как «всего лишь» нарратив. Чтобы создать удачную постмодернистскую теорию, нужно действительно просто удовлетворить критериям постмодернистского сообщества, которое в ходе своего развития стало сложным, привилегированным и основанным на авторитетах. Ничто из сказанного не является верным для рациональных способов мышления: создание разумного объяснения — дело сложное, но не в силу чьего-то решения, а потому что есть объективная реальность, которая не отвечает ничьим, включая авторитетов, априорным ожиданиям. Создатели неразумных объяснений, например мифов, всего лишь занимаются сочинительством. Но метод поиска разумных объяснений связывает нас с реальностью, и не только в науке, но и в состоятельной философии, поэтому он и работает и поэтому является антитезой выдумыванию историй для удовлетворения надуманных критериев.
Хотя с конца XX века наметилось улучшение, есть одно наследие эмпиризма, которое продолжает вносить замешательство и уже открыло двери огромному числу несостоятельных философских направлений, — это идея о том, что научную теорию можно разбить на обладающие предсказательной силой эмпирические правила, с одной стороны, и утверждения о реальности (иногда называемые «интерпретация») — с другой. Это не имеет смысла, потому что, как и с фокусами, без объяснения невозможно распознать обстоятельства, при которых предполагается применять эмпирическое правило. И в особенности это не имеет смысла в фундаментальной физике, потому что предсказанный исход наблюдения и сам является ненаблюдаемым физическим процессом.
Многим научным дисциплинам, включая большинство направлений физики, до сих пор удавалось избежать такого расщепления, хотя теория относительности, как я уже говорил, вполне могла и не спастись от этого. Таким образом, скажем, в палеонтологии мы не называем существование динозавров миллионы лет назад «интерпретацией нашей наилучшей теории о происхождении окаменелостей»: мы заявляем, что это — объяснение их существования. И в любом случае теория эволюции изучает главным образом не ископаемые останки или даже динозавров, а их гены, от которых не остаётся даже окаменелостей. Мы утверждаем, что динозавры на самом деле существовали и что у них были гены, химическая природа которых нам известна, хотя и существует бесконечное множество возможных конкурирующих «интерпретаций» тех же самых данных, которые позволяют сделать всё те же предсказания, но при этом заявляют, что ни динозавров, ни их генов никогда не было.
Одна из них — «интерпретация», заключающаяся в том, что динозавры — это только способ выражения определённых ощущений, которые появляются у палеонтологов, когда они вглядываются в окаменелости. Эти ощущения реальны, но самих динозавров не было. Или если и были, то мы о них никогда ничего не узнаем. Последнее — один из множества тупиков, в которые легко попасть через теорию о том, что знания строятся на обоснованных истинных убеждениях, хотя в действительности вот они мы, и мы о них знаем. Далее, есть «интерпретация», состоящая в том, что сами ископаемые появляются лишь в том случае, когда они извлекаются из породы способом, выбранным палеонтологом, и изучаются методом, который можно донести до других палеонтологов. В этом случае ископаемые, безусловно, оказываются не старше человеческого вида. И они свидетельствуют не о динозаврах, а только об актах наблюдения. А ещё можно сказать, что динозавры реальны, но не как животные, а только как набор соотношений между восприятиями окаменелостей разными людьми. Отсюда можно сделать вывод об отсутствии чёткого различия между динозаврами и палеонтологами и что «классическим языком», применять который мы вынуждены, непередаваемую связь между ними выразить невозможно. Ни одна из этих «интерпретаций» неотличима эмпирически от рационального объяснения ископаемых останков. Но они исключаются как неразумные объяснения: все они — универсальное средство отрицания чего угодно. С их помощью можно даже показать, что неверно уравнение Шрёдингера.
