ГЕРМЕС молчит.
СОКРАТ: Очевидно, ты бог знаний… но знаниями интересуются несколько богов. Даже сама Афина, но ты явно не она, я знаю.
ГЕРМЕС: Нет, не знаешь.
СОКРАТ: Отчего же. Твой внешний вид тут ни при чём. Такой вывод я могу сделать из того, как ты отзываешься об Афинах. Я думаю, ты — Гермес. Бог знаний, посланий, потока информации…
ГЕРМЕС: Что ж, неплохо. А почему ты считаешь, что Аполлон через оракула раскрывает факты?
СОКРАТ: А!
ГЕРМЕС: Мы договорились, что под «раскрывать» имеется в виду сообщать просителю что-то, чего он ещё не знает…
СОКРАТ: Его ответы, что, все подряд шутки и проказы?
ГЕРМЕС молчит.
СОКРАТ: Как тебе будет угодно, проворный Гермес. Тогда позволь, я попытаюсь понять твой аргумент касательно знаний. Я спросил, откуда берётся знание, а ты перевёл моё внимание на этот самый сон. Ты спросил, изменится ли мой взгляд на знание, которое я получаю от тебя, если в итоге выяснится, что оно не имеет сверхъестественной поддержки. И мне пришлось согласиться, что нет, не изменится. Таким образом, я должен сделать вывод, что… все знания происходят из того же источника, что и сны? И он находится внутри нас?
ГЕРМЕС: Да, из того же источника. Помнишь, что писал Ксенофан сразу после того, как сказал, что объективное знание человеком достижимо?
СОКРАТ: Да. Дальше было:
Истины точно никто не узрел и никто не узнает
Из людей о богах и о всём, что я только толкую:
Если кому и удастся вполне сказать то, что сбылось,
Сам всё равно не знает, во всём лишь догадка бывает
[71].
То есть он говорит, что объективное знание достижимо, а вот обоснованное убеждение («безусловная истина») — нет.
ГЕРМЕС: Да, мы всё это обсудили. Но нужный тебе ответ — в последней строке.
СОКРАТ: «…Во всём лишь догадка бывает». Догадки!
ГЕРМЕС: Да, гипотезы.
СОКРАТ: Но постой! А как же если знание приходит не из догадок, а, например, когда какое-нибудь божество посылает мне его во сне? А если я просто слышу идеи от других людей? Они, может, до них и догадались, но я-то воспринимаю их просто слушая.
ГЕРМЕС: Нет, это не так. Во всех таких случаях тебе всё равно приходится догадываться, чтобы узнать что-то новое.
СОКРАТ: Разве?
ГЕРМЕС: Конечно. Наверняка и тебя часто неправильно понимали, даже те, кто изо всех сил старался понять, да?
СОКРАТ: Да.
ГЕРМЕС: А ты сам разве не часто неправильно понимал, что имеет в виду кто-то другой, даже когда он пытается донести до тебя это с максимальной ясностью?
СОКРАТ: Бывало и такое. И в этой нашей беседе в том числе.
ГЕРМЕС: Это присуще не только философским идеям, но и вообще всем идеям. Помнишь, как вы заблудились по пути сюда с корабля? А почему?
СОКРАТ: Потому что, как мы потом осознали, мы совершенно не так поняли разъяснения капитана, когда тот указывал нам дорогу.
ГЕРМЕС: Так вот, когда вы неправильно поняли, что он имел в виду, хотя внимательно слушали каждое его слово, кто вам это внушил? Уж наверно, не капитан…
СОКРАТ: Понимаю. Должно быть, это шло изнутри нас. Наверно, это была догадка. Хотя до сих пор я никогда даже вскользь не задумывался о том, что строил догадки.
ГЕРМЕС: Так с чего тогда ожидать, что при правильном понимании кого-то происходит что-то другое?
СОКРАТ: Да-да. Когда мы что-то слышим, мы догадываемся о смысле, даже не осознавая этого. Кажется, я начинаю понимать.
За одним исключением: ведь догадка — это ещё не знание!
ГЕРМЕС: Действительно, многие из догадок не открывают ничего нового. Догадки, хоть и дают начало всему знанию, также являются источником ошибок, и поэтому важно, что случается с идеей после того, как до неё догадались.
СОКРАТ: Итак, позволь мне совместить этот вывод с моими познаниями о критике. Догадка может появиться из сна, может быть просто плодом необузданной мысли, случайной комбинацией идей или ещё чем-то. Но мы не принимаем её слепо на веру, потому что думаем, что она «надёжна» или потому что хотим, чтобы она оказалась верной. Вместо этого мы критикуем её и пытаемся найти в ней недостатки.
ГЕРМЕС: Да. Именно это так или иначе и нужно делать.
СОКРАТ: Затем мы пытаемся исправить недостатки, переделывая идею или отбрасывая её в пользу других, и все эти переделки или другие идеи — сами тоже догадки. И их тоже критикуют. И только когда нам не удаётся отвергнуть или усовершенствовать идею, мы условно принимаем её.
ГЕРМЕС: Это метод действенный. Но, к сожалению, люди не всегда выбирают действенные методы.
СОКРАТ: Благодарю тебя, Гермес. Очень увлекательно узнать об этом едином процессе, через который происходит всё знание, будь то указанная капитаном дорога в Дельфы, знание о том, что правильно, а что нет, которое мы тщательно шлифовали годами, теоремы арифметики или геометрии или эпистемология, раскрытая нам божеством…
ГЕРМЕС: Всё происходит изнутри, из гипотез и критики.
СОКРАТ: Постой-ка! Изнутри приходит даже то, что раскрыто божеством?
ГЕРМЕС: И так же подвержено ошибкам, как и всегда. Да. Твоя аргументация покрывает этот случай так же, как и любой другой.
СОКРАТ: Изумительно! А что тогда с предметами, с которыми мы сталкиваемся на этом свете. Мы протягиваем руку и дотрагиваемся до предмета и таким образом ощущаем его присутствие. Это, безусловно, другой тип знания, тип, который подвержен он ошибкам или нет, действительно приходит извне, по крайней мере в том смысле, что наш собственный опыт находится там, где и сам предмет
[72].
ГЕРМЕС: Тебе явно понравилась идея о том, что все другие типы знаний имеют точно такое же происхождение и совершенствуются точно так же. Почему «непосредственный» чувственный опыт — исключение? Что если нам просто кажется, что он кардинально отличается от остального?
СОКРАТ: Но теперь ты, конечно, просишь меня поверить в своего рода всеохватывающий фокус, смахивающий на странное представление о том, что вся жизнь — это сон. Ведь это означало бы, что ощущение прикосновения к предмету происходит не там, где мы ощущаем его, то есть в руке, которая прикасается к предмету, а в сознании, как я полагаю, где-то в голове. То есть все мои чувства, связанные с осязанием, находятся у меня в черепе, откуда, пока я жив, ничто не может ни к чему прикоснуться. И всякий раз, когда я думаю, что вижу широкую, ярко освещённую картину, всё, что я на самом деле ощущаю, точно так же расположено целиком в моём черепе, где, вообще говоря, всегда темно!
