Его работой остались довольны и неожиданно предложили ему – перед самым возвращением в Англию – спроектировать две защитные артиллерийские башни в Хайфской гавани. Работа казалась сравнительно простой и не должна была занять много времени; кроме того, помимо финансовой составляющей, Харрингтона привлекла возможность побывать в Святой земле. Для него, человека англиканских убеждений, это было чрезвычайно важным; так что он согласился. Харрингтон осмотрел старую хайфскую крепость и окружающую местность, выяснил особенности фарватера и тех орудий, которые планировалось установить на башнях, узнал, какие строительные материалы будут в его распоряжении, выбрал места для строительства – при которых огонь с башен будет дополнять друг друга, а не служить помехой – и начал обдумывать их фактическое устройство. За время проектирования башен он даже успел совершить короткую – хотя и не самую безопасную – поездку в Иерусалим; город восхитил его своей глубинной духовной силой, но ужаснул грязью и варварством. Неожиданным образом в Иерусалиме Харрингтон разговорился с одним раввином – из числа тех евреев, которые за двести лет до этого были изгнаны из Испании и всё еще говорили на староиспанском. Объясниться с ним было непросто, но – в конечном счете – они нашли общий язык. «Вы, люди Запада, – сказал раввин, – приезжаете сюда из любопытства». «Нет, – ответил ему Харрингтон, – мы приезжаем сюда, потому что верим, что здесь проходит дорога между добром и злом, между спасением и гибелью». «Вы, люди Запада, – ответил раввин, – думаете, что добро и зло существуют сами по себе; но как же так может быть?»
Вернувшись в Хайфу, Харрингтон много думал об услышанном. Как для почти любого христианина с некоторой симпатией к протестантским идеям, для него не было вопроса важнее, чем проблема добра и зла. Он знал – чувствовал не только душой, но и кожей, – сколь реальными являются добро и зло и сколь многое в человеческой жизни требует не слезливого католического покаяния – лишь ведущего к новым грехам и к новому злу, – но бескомпромиссной оценки в терминах моральной честности и религиозного абсолюта. Этический самообман ради внутреннего спокойствия и социального комфорта казался ему презренным – возможно, в каком-то смысле приемлемым в хаосе разлагающейся Азии, но бесконечно недостойным людей Запада. Более того, проехав по землям Средиземноморья – с их моральным и культурным вырождением и их смуглыми, искаженными пороками лицами, – он как никогда остро ощущал, как узка дорога к спасению и как широки и разнообразны пути гибели. Насилие, пороки и страсть к наживе уже казались ему вездесущими, а благородство, бескорыстие и честность – чем-то таким, что было оставлено в глубоком детстве в далекой Англии. К некоторому своему изумлению, он даже начал скучать по жене. И все же, когда он думал о том, как именно ему следовало ответить иерусалимскому раввину – каким образом он должен был объяснить бесконечную реальность добра и зла, не сводящуюся к исполнению тех или иных указаний или предписаний, – он не был способен прийти ни к какому убедительному выводу.
Но однажды ему вдруг показалось, что он все понял. «Иррациональное незаслуженное милосердие Бога, – подумал он тогда, – принесшего себя в жертву ради искупления бесконечного зла человеческого сердца и человеческой жизни, не может быть объяснено чисто словесно». Бесполезно говорить человеку, что у него есть надежда, потому что он должен почувствовать, что иной надежды у него нет. Точно так же добро и зло не могут быть объяснены в словах; совсем наоборот, человек должен вдруг оказаться способным прожить свою жизнь не как набор повседневных целей, страхов и удовольствий, интересов семьи и требований власти – как ее, собственно, и проживают на Востоке, – но в ее бесконечной разорванности между добром и злом. Именно в том, как она проживается, жизнь и должна открыть свою сущность узкого моста, ведущего к спасению – часто во тьме существования – над бесконечной пропастью гибели. Каждый шаг является выбором, и именно в этом осознании выбора – а не в объясняющих его словах – скрыта тайна способности человека к моральной честности в ее осознании добра и зла. Поняв это, Харрингтон решил сделать маленькую Хайфу первым городом Запада в хаосе и вырождении Средиземноморья. Для этого он решил покрасить свои башни в белый и черный цвет. «Черное и белое ведь невозможно перепутать, – сказал он себе тогда. – Что бы эти люди ни думали, – добавил он, – будь они мусульманами, евреями, папистами или восточными христианами – сколь бы ни хотелось им соответствовать требованиям семьи и власти, сколь бы ни были ожесточены их сердца – они всегда будут видеть перед собой белую и черную башни и помнить, что любой шаг ведет к одной из них». Ему даже стало казаться, что неожиданно для себя он вернулся к мечте своей юности и сможет построить нечто более важное, чем простой собор – саму аллегорию морального и духовного бытия человека в этом мире, – но аллегорию, которую человек сможет не только понять, но и прожить.
Согласно его плану, каждая из улиц города и каждая из окрестных дорог должна была вести по направлению к одной из башен. И поэтому, вставая утром, каждый из жителей города будет должен спросить себя: «Куда я пойду сегодня? Куда я иду? Приближусь ли я сегодня к белой башне или к черной?» Более того, случайно оказавшись рядом с черной башней – «А это может произойти с любым и каждым, – говорил себе Харрингтон, – потому что пути зла неисповедимы», – человек должен вздрогнуть и ужаснуться. Более того, увидев перед собой черную башню, он не сможет сказать: «Я не имел в виду в нее заходить, я просто проходил мимо», потому что никто не спросит о его намерениях. Просто сам человек увидит, как близок он к черной башне и спросит себя «А где же я?» – и ужаснется; это будет, как если бы он вдруг заглянул в бездну ада – в его неоспоримом присутствии, в его неподвижной материальности и непреложности черной башни – и сказал себе: «Почему я здесь?» Впрочем, Харрингтон был уверен, что, когда башни будут построены, его давно уже не будет в Хайфе; но судьба распорядилась иначе. Поэтому, оставшись в городе двух башен – в городе, где не было никого, с кем он мог бы поговорить о том, что действительно было для него значимым, и тем не менее в городе, где, как и он, как и любой из людей, все были вынуждены ежечасно выбирать между добром и злом, Харрингтон вдруг понял, что и сам он попадает под власть своих башен. Более того, возможно, он подпал под их власть даже больше, чем остальные, поскольку все они вели себя так, как будто смысл башен Харрингтона не был им ясен и не был ими осязаем – как будто они могли продолжать жить, как раньше, погруженные в свои мелкие проблемы, ложь, холопство, подлости и жажду наживы, оставаясь равнодушными к столь теперь видимым и ощутимым проблемам добра и зла.
Сам же Харрингтон все больше растворялся в городе выстроенных им башен. Он метался от белой башни к черной, радовался и ужасался, измерял каждый свой шаг тем, приближает ли он его к одной из башен – следует ли он в этом шаге неоспоримому милосердию и бескорыстию этой новой явленности белого или же легкому пути утраты и гибели души. Все стало казаться ему важным и значимым, требующим размышления и суда; а все улицы и все тропинки этого открывшегося города – требующими продумывания. Но чем дальше Харрингтон уходил по пути подобного анализа себя и своих действий, тем острее он понимал, перед сколь сложной задачей он оказался. Его жизнь стала казаться ему бесконечной болезненной пряжей, сотканной из двух клубков – черного и белого, – и ему следовало как-то разобраться в ее нитях и снова расплести их на эти два самых главных изначальных клубка. Без этого он оказывался обречен на непрестанную ложь перед самим собой, лицемерие самооправданий, удобное увиливание пред лицом истины. Но чем больше он думал об этом, тем острее он понимал, что не знает, как же именно следует судить себя – следует ли ему пытаться оценить мотивы своих действий или их результат или положить на чашу весов и то и другое. Были ли злом ошибки, совершенные из побуждений благородных, и были ли добром добрые поступки, совершенные из страха или самолюбования? Является ли цена, заплаченная за грех, хоть частичным искуплением? Раз за разом он возвращался к этим мыслям, и эта пряжа человеческой жизни казалась ему безнадежно запутанной, узловатой, уводящей как-то одновременно во все стороны; и тогда Харрингтон говорил себе, что вступает на легкий путь самооправдания.
