Не то чтобы раньше у него было много знакомых; в основном это были коллеги, участвовавшие в строительстве и оснащении здания – в большинстве своем значительно старше него. Время от времени он мог выпить с ними чашку арабского кофе, сваренного в песке, в одном из кафе вокруг площади Хамра в нижнем городе или ответить на приглашение и прийти познакомиться с женой и обычно незамужними дочерьми. В такие дни они обсуждали внутреннюю палестинскую политику, требования переселенцев из Восточной Европы, чтобы – вопреки здравому смыслу и отсутствию соответствующих учебников – преподавание в будущем политехническом институте проводилось на иврите, решение профсоюза еврейских учителей бойкотировать еще не открывшийся институт. А еще Визенгрунд старался как можно более любезно раскланиваться с соседями, парикмахером, владельцами кафе и лавок, где он покупал всякие мелочи, не произнося при этом больше трех или четырех слов. Его экономкой была старая йеменская еврейка с темной морщинистой кожей; она приехала в Израиль еще в начале восьмидесятых, а в конце века потеряла мужа. Она плохо слышала, еще хуже говорила на иврите, совсем не знала немецкого, но зато она содержала дом в почти идеальном порядке и ей удавалось покупать все в арабских лавках за полцены.
Впрочем, с началом войны все разговоры стали сводиться к военным действиям и спорам о политической правоте. В северной Франции, Восточной Пруссии, Галиции и Польше шли тяжелые бои. Немецкие и австрийские евреи выступали за Тройственный союз, русские и румынские в большинстве своем – против. Начались даже разговоры о формировании отдельных еврейских частей в составе английской и русской армий, и где-то в Месопотамии уже вели бои наступающие английские войска. Попытка турецкой палестинской армии под командованием Джемаль-паши пересечь Синайский полуостров и атаковать английский корпус в Египте окончилась провалом, и об этом тоже много говорили. Так что постепенно и его узкий круг знакомых стал казаться Визенгрунду избыточным. Он последним уходил из опустевшего здания Техниона – избегая таким образом встреч с коллегами – ходил в дальние незнакомые кафе, выбирал кружные пути домой, ускользая от приветственных окликов знакомых лавочников. Впрочем, строительство остановилось; в руководстве проекта царил хаос, а фонд «Эзра» теперь уже в основном лишь пытался защитить здание от разграбления и наступающей разрухи. Научная жизнь тоже почти полностью остановилась, журналы перестали приходить, материалов не было, никаких общих целей не было тоже. Часто Визенгрунд просто просиживал в пустом здании с романом или томиком стихов до вечера, а потом, оставаясь незамеченным, возвращался домой по темным улицам. Но постепенно и книги, которые он заказывал по почте, тоже перестали приходить, а эхо вселенской бойни докатывалось до Хайфы все чаще и чаще.
А еще в Хайфе был вокзал, невысокое здание из желтоватого камня в позднеоттоманском стиле. Железная дорога уходила на Дамаск, а оттуда в Стамбул или Багдад. Визенгрунд иногда приходил на вокзал, чтобы посмотреть на редкие уходящие поезда, так же как он приходил на берег моря и, сидя на камнях, смотрел, как вспененные волны накатывают на берег, распрямляясь под высоким серо-голубым небом, и ускользают назад в море, по ту сторону которого лежит дальняя невидимая – неожиданно желанная – окровавленная и изувеченная войной Европа. Иногда он говорил себе, что когда-нибудь сядет на этот поезд и уедет в Дамаск или даже в Багдад. В один из таких дней по дороге от вокзала к площади Хамра Визенгрунд встретил давнего знакомого по имени Фридрих Нойштадт. Он заметил его слишком поздно, когда уже не было решительно никакой возможности избежать встречи, не нарушив приличий и правил вежливости. Они завернули в ближайшее арабское кафе и попросили кофе с кардамоном. На отдельном блюдце им принесли маленькие – клейкие и терпкие – пирожные, название которых было им неизвестно. «Ты стал совсем отшельником, – сказал Фриц, – миллион лет тебя не видел. Слушай, Визенгрунд, не будь таким мрачным. Эта чертова война скоро кончится, и все снова будет хорошо». – «Тебе так кажется? – ответил Визенгрунд. – Я как-то в этом не вполне уверен». Фриц Нойштадт рассмеялся. «На фронте тебя бы расстреляли за пораженческие настроения», – добавил он, а потом – посерьезнев – сказал, что, конечно, будущего он не знает, но без веры в будущее человеческое бытие не существует, будучи «немыслимым в качестве собственно онтологической структуры в ее конечности». Визенгрунд поморщился, потом улыбнулся. «А кстати, – сказал Фриц, – я немного знаком с одной турчанкой-гадалкой. Она живет тут совсем рядом. Не доходя до площади Хамра. Гадает на кофе, и по картам, и даже по снам. Не хочешь узнать свое будущее? Все-таки онтологический горизонт». Визенгрунд подумал, сам себе покивал и неожиданно согласился. «Тогда я ей напишу, – сказал Фриц, – и попрошу разрешения прийти вместе с тобой».
«Ее зовут Адалет, – объяснял ему Фриц по дороге. – Ты не думай, это не какая-нибудь старая бедуинка, замотанная с ног до головы и верхом на верблюде. Я с ней познакомился в Немецкой слободе на приеме». «Ага, – ответил Визенгрунд, – а я удивился, что ты собираешься ей написать. Все-таки гадалка». «Она была женой одного крупного оттоманского чиновника, который то ли умер, то ли его задушили, – без остановки продолжал говорить Фриц. – Говорят, у него были плохие отношения с младотурками. Все говорят, что она очень странная. Хотя мне так не показалось. И хотя ты и считаешь, что я про всех все знаю, почему она здесь осталась, я не знаю. В теории после смерти мужа она должна была вернуться в Стамбул к родственникам. У нее там семья. А она осталась здесь, в Хайфе, и вот живет одна с двумя или тремя слугами, да еще гадает. Может, она этим зарабатывает. Честно говоря, я бы и сам был не против познакомиться с ней поближе, все-таки настоящая гадалка, может, как этнограф узнаю что-нибудь новое, но не могу же я в одиночку заявиться к одиноко живущей мусульманской женщине, даже если она и ходит на приемы». Они подошли к высокому дому и поднялись на второй этаж. За долгое время отшельничества Визенгрунд успел отвыкнуть от двусмысленных и неясных ситуаций и неловко сжимал шляпу в руке. Служанка провела их через длинную анфиладу почти пустых комнат в маленькую гостиную; они сели недалеко от окна за плетеный столик, окруженный венскими стульями. Навстречу им вышла высокая молодая женщина с удивительно равнодушным лицом. Они встали.
У женщины была неожиданно светлая кожа и темные глаза, которые она держала постоянно опущенными. Она села на другом конце комнаты, жестом предложила им тоже сесть. Потом на секунду подняла глаза и взглянула на них сосредоточенным пронзительным взглядом. Визенгрунд поперхнулся и смял шляпу почти в комок. «Это мой друг, – сказал Фриц, – профессор физики доктор Генрих Визенгрунд. Он, вероятно, самый талантливый человек, с которым я знаком. У него немыслимое количество научных регалий. И, как мы все, он чрезвычайно интересуется будущим». «Что бы вы хотели знать о будущем, профессор Визенгрунд?» – с легкой улыбкой спросила эта странная женщина. «Все, что вы захотите мне рассказать, – ответил он пересохшими губами. – Или, может быть, ничего. Тогда я буду думать, что уже все знаю». «Не обращайте на него внимания, дорогая фрау, – сказал Нойштадт, вальяжно откидываясь на спинку стула, – Генрих склонен изъясняться загадками. Но если вам не составит труда, расскажите нам, пожалуйста, как вы это делаете. Меня всегда восхищали женщины вашего склада ума». Гадалка позвала слуг, которые принесли им кофе и сигары, и так же – не поднимая глаз – стала рассказывать о гадании по кофе и цветам, дождю и картам, цвету неба и любовным снам, вкусу слез и запаху крови. «Но проще всего, – сказала она, – гадать по будущему, которого нет и уже не может быть. Нет ничего проще, чем гадать по несбывшемуся». Фриц был в полном восторге и продолжал без перерыва тарахтеть всю обратную дорогу. У Визенгрунда же было такое чувство, как будто ему в сердце воткнули нож и продолжают этот нож медленно поворачивать. Он принял две таблетки снотворного. В ту же ночь ему приснился сон. Во сне он был совсем ребенком и еще неловкими детскими руками учился выводить буквы по прописям. Чернила капали на листы, расплываясь бесформенными кляксами. Но он упрямо заглядывал в книгу и переписывал букву за буквой, слово за словом. «Дуб – дерево, – писал он. – Роза – цветок. Олень – животное. Воробей – птица. Европа – наша родина. Смерть неизбежна». На этом месте Визенгрунд проснулся и уже больше не смог уснуть. Он слышал шелест за стеной, шаги на улице, шуршание ветра.
