На следующий день он впервые не пошел проверять сохранность своих будущих лабораторий в опустевшем здании и пешком отправился в Немецкую слободу. Ровный ряд двухэтажных домов, выстроенных в середине девятнадцатого века из крупного камня – с каменными балконами, аккуратными садами и пышными виноградниками, – наводил на светлые, немного сентиментальные мысли. Зайдя в гости к одному из своих давних знакомых, Визенгрунд встретил там большое и довольно пестрое общество. Здесь были и протестанты-«темплеры» – из числа исконных жителей слободы, – и коллеги по строительству политехнического института, и чиновники оттоманской администрации в фесках, начальник железнодорожной станции, несколько офицеров, инженер, молодой агроном и даже два сотрудника «еврейского агентства». Все они пили кофе и громко спорили. Казалось, что летняя кампания принесла новые надежды. Поражение на Марне сменилось наступлением, пала Варшава, после разгрома под Саракамышем руководитель младотурок Энвер-паша отошел от непосредственного военного командования. Много надежд возлагали на нового командующего турецкой армией, генерала Отто Лимана фон Зандерса-пашу; рассказывали о легендарных турецких кораблях – линкоре «Гебен» и крейсере «Бреслау», державших в страхе весь российский черноморский флот. К лету стало ясно, что – вопреки всем вероятностям и страхам – массированное английское наступление в Галиполи забуксовало; потери англичан были огромны. Наконец, несмотря на то что арабские банды продолжали нападать на железную дорогу Стамбул – Багдад, положение в Месопотамии тоже стабилизировалось. После отступления из Синая новый начальник штаба турецкой армии в Палестине Кресс фон Крессенштайн произвел перегруппировку войск, а Джемаль-паша был практически полностью отстранен от оперативного руководства. В результате и на линии фронта в Газе, и в иерусалимских штабах армия производила чрезвычайно благоприятное впечатление. Все говорили о том, что поражения прошлого года больше не повторятся и следующая военная кампания будет выглядеть совершенно иначе. Начальник станции даже сказал, что турецкий Танненберг уже близко. Чиновники оттоманской администрации одобрительно закивали.
Вероятно, кофе был слишком крепким, и Визенгрунда начало подташнивать. Он подумал о том, что Европа, которая ему снилась, была, вероятно, какой-то другой. Он попытался представить себе серое балтийское небо и запах парков, шелест осенних листьев, пруды с утками, но все, что ему приходило в голову, как-то сводилось к выпученным глазам солдат, марширующих по большим мощеным площадям, и высоколобым разговорам о дарвинском «выживании сильнейших». А еще как-то без всякой связи с навсегда похищенной Европой он вспомнил черные пронзительные глаза гадалки Адалет. Тогда он подумал, что про себя все еще называет ее «гадалкой», хотя и понимает, что таковой она является только в воображении Фрица. Но к вечеру он все же не выдержал и написал ей короткое письмо с просьбой о встрече и разговоре о его будущем. Когда стемнело, он сам отнес письмо в переулок нижнего города и передал слуге. На следующее утро он получил ответ. «Уважаемый профессор Визенгрунд, – было написано в письме красивым ученическим почерком, – разумеется, я буду рада оказать Вам эту услугу. Мне было чрезвычайно приятно с Вами познакомиться. Кроме того, в это трудное время испытаний народы Германской и Оттоманской империй должны помогать друг другу». Визенгрунд на минуту отложил письмо и задумался о том, что одиночество последнего времени, вероятно, создает фантомы, которых ему следует остерегаться. Письмо продолжалось подобным же образом, будучи составленным в выражениях столь же ясных, сколь и безупречно корректных. Внизу под подписью – теми же красивыми ученическими буквами – было добавлено P. S. и написано: «Я бы тоже была рада выяснить один чрезвычайно интересующий меня вопрос. Успели ли Вы рассмотреть, из какой именно книги Вы переписывали предложения в Вашем вчерашнем сне? С благодарностью, Адалет».
Горло снова сжало, и, чтобы прочистить дыхание, Визенгрунд несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул, потом закурил. Поначалу ему пришло в голову, что это он сам упомянул и даже описал свой сон во вчерашнем письме. И все же – с абсолютной, непререкаемой ясностью – Визенгрунд понимал, что этого не делал. На самом деле профессиональная память его почти никогда не подводила. Что же касается своего вчерашнего письма, то он помнил это письмо с точностью до отдельных слов. Ни о чем подобном там речь, разумеется, не шла; он всегда старался быть максимально корректным. В тот день Визенгрунд снова не пошел в Технион и почти весь день просидел у окна, неожиданно для себя выкуривая сигарету за сигаретой и разглядывая зеленый склон Кармеля, возносящийся в высокое небо. В пять он был в нижнем городе. Служанка открыла ту же дверь и провела его сквозь уже знакомую анфиладу комнат. Адалет вошла так же неслышно и так же не поднимая глаз. «Мне кажется, это был наш школьный учебник, – сказал Визенгрунд. – Он был очень знакомым, но я не могу точно сказать, что его узнал. Кроме того, тот школьный учебник я помню чрезвычайно плохо». «Жаль, – ответила Адалет, – это бы нам очень помогло». Услышав слово «нам», Визенгрунд вздрогнул, но Адалет, похоже, не обратила на это внимание. Служанка неслышно вошла и поставила чашки с кофе на тот же стол с гнутыми ножками. «Вы пьете кофе?» – спросил Визенгрунд. «Да, – ответила она, – а еще втихомолку курю кальян, что, конечно, нетипично для женщины, но они считают меня ведьмой и, наверное, многое прощают. А может быть, потому, что я из влиятельной семьи. Впрочем, не знаю». «Они – это кто?» – спросил он, и Адалет пожала плечами.
«Как вы узнаете будущее?» – спросил он. «Никак, – ответила она, – но когда мне нужно подумать, я ложусь спать и вижу сны». Она добавила, что иногда видит чужие сны, но его сны показались ей отчаянно, до боли знакомыми. Визенгрунд удивился множественному числу, но отнес его за счет несовершенного владения немецким. С тем же прямым, замкнутым – но уже не равнодушным – взглядом Адалет объяснила, что ему не стоит принимать этот сегодняшний разговор слишком лично, потому что это всего лишь часть ее работы. Потом попросила принести кофе для гадания. Бессловесная служанка появилась, исчезла, снова появилась, протянула Визенгрунду еще чашку кофе. «Пейте», – сказала Адалет и впервые взглянула на него. Визенгрунд выпил чашку кофе одним залпом, и его снова замутило. «Я все это выдумываю», – подумал он. Адалет вытряхнула кофейную гущу на поднос и разгладила ее рукой. «Сейчас мне принесут кальян, а вы пока думайте, – сказала она. – Вы не сможете сюда приходить раз за разом, потому что это даст почву слухам. Что бы вам хотелось знать?» «Как часто я смогу вас видеть?» – ответил он, подумав. «Никогда, – сказала она. – Может быть, только в моих снах. Но не забудьте, что и я буду смотреть ваши сны. И кроме того, я же вам сказала, не поймите меня в том смысле, что я пытаюсь разыгрывать любовную историю. Я часть ваших снов, а вы – часть моих». Ее глаза светились неподдельным гневом и пониманием.
Визенгрунду стало стыдно, но еще более сильным было чувство страха, как если бы в море появился плавающий остров, который никогда больше не вернется. Она следила за ним тем же взглядом, что и он за своим островом, и Визенгрунд вдруг понял, что Адалет пытается встать, но останавливается в странном параличе чувств. «Я могу приходить в темноте, – сказал он, – так что меня никто не увидит. В школе я был в скаутах и умею красться бесшумно. Раз в две недели, в разное время, в разные дни, меняя одежду. Я даже могу замаскироваться под женщину. В темноте никто не отличит». Он продолжал говорить без остановки, почти как Фриц, стараясь убедить ее изобилием ненужных подробностей. Весь этот план был столь же нелепым и бессмысленным, сколь и самоубийственным для них обоих. И вдруг Адалет согласилась, провела ладонью по щеке и встала со стула. «Хорошо, – сказала она, – делайте, как считаете нужным. Но только запомните еще раз: я не испытываю к вам никаких чувств. У меня нет на вас никаких любовных планов, и постарайтесь не иметь их на меня. Вокруг нас кровавый хаос, он все ближе, а люди вокруг все больше теряют облик людей; вы же – единственный человек, чьи сны мне интересны. К сожалению, мы живем среди пустых, жестоких и низменных снов. Если вы готовы быть просто моим собеседником и относиться ко мне, как к европейской женщине, то приходите». Визенгрунд смотрел в ее глаза, тонущие в пустоте мироздания, потом кивнул, потом кивнул еще раз. Адалет приоткрыла дверь, снова повернулась к нему. «И еще запомните, – добавила она, – мне ни до кого нет дела, даже до себя. Может быть, есть до вас, потому что ваши сны уводят меня к смерти, как острова, уплывающие в море. Именно поэтому я очень ревнива, хотя и буду это отрицать. Так что следите за своими снами». Она резко повернулась и вышла из комнаты.
