Если же он думал о ней по вечерам – а это происходило часто, – Адалет вторгалась в его сны, и тогда ей тоже снилось, что она бродит по его снам. Иногда он и сам себе снился. «Ваши сны меня запутывают, – говорила Адалет, – меня пугает, что в них я за себя не отвечаю. Кроме того, из-за того что я вам снюсь, мы слишком часто встречаемся. Подобные встречи могут создать почву для нездоровых слухов, и в результате пострадает мое доброе имя». Она была ужасно смешной или – может быть – иногда хотела быть. «Но почему вам не снятся ваши женщины? – как-то спросила она его. – Я хочу увидеть женщин, которых вы любили». И тогда он вспомнил, что так и не сказал ей, что ни одна из них ему не снится. «Это несправедливо, – добавила Адалет, – вы должны сделать шаг навстречу моему любопытству». Впрочем, ему казалось, что в эти минуты он слышит в ее словах не только любопытство, но скорее смесь ревности, страха, нетерпения и горечи. И тогда он понимал, что все это он выдумывает или просто обманывает себя. Как-то после одного из таких разговоров – наверное, для того чтобы окончательно убедиться в самообмане, – засыпая, Визенгрунд попытался настроить себя на эротические темы в надежде на то, что ему приснится какая-нибудь из его бывших женщин.
Но ему снова приснилась Адалет. Она бежала навстречу по пепельному померанскому берегу под этим неотступным серым небом, и вода была такой мелкой, что сквозь нее было видно дно. Над песком берега зонтиками раскачивались пальмы. Так и не сказав ни слова, она бросилась ему на шею, обхватывая плечи, повисая, целовала его и плакала – точнее, ревела, как девчонка, как будто весенними водами вдруг сорвало морскую дамбу, – и он чувствовал, как под одеждой дрожит ее тело. Когда через три дня они встретились в заранее назначенное время, Визенгрунд увидел черные бессонные круги вокруг ее глаз. «Никогда так больше не поступайте», – сказала Адалет сухо, сжимая руки, и отказалась договариваться о дне следующей встречи. Он поклялся себе сделать все, чтобы не причинить ей зла и никогда больше не делать ей больно. Но когда она взяла кофейную чашку, он увидел, что ее рука чуть подрагивает, и вспомнил теплую дрожь ее тела на померанском берегу. Воспоминание было столь сильным, что на несколько секунд Визенгрунд перестал ее слышать. Адалет же проследила за его взглядом, увидела свою вздрагивающую руку, вспыхнула, но промолчала.
После этой встречи они не виделись довольно долго. Потом Визенгрунд заболел. Несмотря на то что это был грипп, болезнь проходила тяжело – вероятно, подхваченный им вирус был одним из непосредственных предшественников того штамма, который через два года назовут «испанкой» и который убьет пятьдесят миллионов человек по всему миру. Довольно долго Визенгрунд был вынужден оставаться в постели, пытался заставлять себя читать и работать, но его сильно лихорадило, потом стала болеть печень. Он запрещал экономке подходить слишком близко; она же пыталась нарушать его запреты, уважительно, но недоверчиво выслушивала его рассказы про маленьких существ, живущих в крови, которые перелетают на здорового человека по воздуху, и коротко отвечала Визенгрунду, что все в руках «Святого, да будет он благословен». В один из таких дней экономка с изумлением доложила ему, что его ждет женщина. «Она еврейка или немка?» – спросил Визенгрунд, но экономка только с неодобрением замахала руками. Он встал, оделся, вышел в гостиную. В кресле сидела Адалет. Вопреки всему, он так надеялся, что это именно она, что – пока одевался – успел приготовить целую речь, категорически запрещающую к нему приходить. «К тому же я заразен», – добавил он. «Я умею передвигаться незаметно», – ответила Адалет и улыбнулась.
Визенгрунд написал ей страстное письмо с несколько мелодраматичными мольбами не приходить к нему и не восстанавливать против себя весь город. Адалет коротко ответила, что она всего лишь соблюдает традицию и что она придет снова по прошествии того времени, которое для их встреч было обычным. В постскриптуме она жаловалась, что его лихорадочные ночные кошмары ей очень надоели. К концу недели Визенгрунд уже выходил из дома, а через десять дней сидел у нее. В тот вечер она попыталась научить его петь народную турецкую песню, но потом призналась, что и сама недавно ее выучила. Визенгрунд же стал вспоминать давно забытые сказки, но в каждой из них оказывалось, что он не помнит либо середину, либо конец; он начал придумывать недостающие кусочки, и вечер был головокружительно бесконечно долгим. Он стал приходить к ней, как прежде, и все было точно так же, как раньше, но теперь Адалет иногда читала ему стихи Руми и отрывки из «Месневи». «Но я же ничего не понимаю», – говорил Визенгрунд; «это не имеет значения», – отвечала она. «Так не может быть, – возражал он. – Когда кончится война, первым же кораблем я закажу перевод Руми на какой-нибудь из европейских языков. И мы будем сидеть здесь, и я уже буду все понимать». Но однажды Адалет добавила: «Это та война, которая не кончится уже никогда. Мира, к которому мы принадлежим, больше не будет». «Не говори так, – ответил Визенгрунд, – то есть простите, не говорите так». Он был уверен, что Руми похоронен где-то в Персии. «Нет, – поправила его Адалет, – он похоронен у нас в Конье». И было только одно, о чем они почти никогда не говорили, и это была война. Она обволакивала их со всех сторон, встречала на улицах и рынках, на маленьких вечерних приемах, в газетах, разговорах и страхах, она висела в воздухе и была расплескана в море.
Но однажды Адалет все же заговорила о ней. «Скоро здесь будут англичане, – сказала она, – и я хочу уехать до того, как они перережут железную дорогу». Визенгрунд почувствовал себя так, как будто мир неожиданно превратился в аляповатую тусклую декорацию. «Почему? – спросил он. – Ведь в Месопотамии англичане полностью разбиты фон дер Гольцем, а в Египте они остаются в страхе с самого начала войны». «Я вижу, вы следите за военными сводками, профессор, – ответила Адалет, чуть улыбаясь, – и отдаете должное успехам нашей доблестной оттоманской армии. Но не забудьте, что я вижу сны про будущее». «Про несбывшееся будущее», – поправил ее Визенгрунд. «Это не имеет значения», – ответила Адалет уже без всякой улыбки. Она встала, несколько раз прошлась по комнате, все так же неслышно, потом подошла к нему и коснулась его плеча своими тонкими пальцами. «Надеюсь, что вам не будет меня не хватать, – сказала она. – Я знаю, что в каком-то смысле вы ко мне привязались, но постарайтесь меня забыть». «А вам?» – спросил Визенгрунд. «Мне нет, – ответила Адалет. – Человеческая жизнь – это река, и люди в ней приходят и уходят. Друзья и собеседники приходят и уходят тоже, но слова остаются. К тому же, возможно, после войны мы еще встретимся». «Но вы же сказали, что эта война не кончится никогда?» – ответил он, пытаясь уцепиться за всемирную бойню, как за последний луч своей тусклой надежды. Адалет снова улыбнулась – с тем же, в самом начале увиденным им равнодушием, – и Визенгрунд подумал, что этот разговор становится ей скучен и даже в тягость. «Мало ли в чем еще я ошибалась, – ответила она. – Я старалась быть правдивой во всем, но вы же знаете, что все кончается. Война тоже». Визенгрунд спросил, может ли он помочь ей в сборах и когда прийти ее провожать. «Разумеется, ничем, – ответила она, – на это есть слуги. И ни в коем случае не приходите меня провожать. Еще не хватает, чтобы хвост сплетен тянулся за мной до самого Стамбула. И вообще не приходите больше, пожалуйста». «Но пожалуйста», сказал Визенгрунд. «Нет, – ответила Адалет, – не осложняйте мне жизнь. Ведь вы же не хотите, чтобы я плакала. Мы обязательно с вами еще увидимся».
