Пытаясь избавиться от клейма семьи арестованного, жена Исаака с его матерью, детьми, его сестрой, ее мужем и двумя племянницами перебралась в глубь этой новой бесконечной страны, где даже идиш звучал иначе – чуждо и бескостно – и чья карта выглядела так, как будто в нее с легкостью могла погрузиться вся Европа, не оставив на поверхности даже ряби. Они переехали в Рогачев, который находился так далеко от границы, что казался уже погруженным в никогда не виденную сибирскую бесконечность, и начали постепенно вживаться в новую непонятную жизнь. Но то, что казалось полякам концом, – было только началом. Уже на второй день после того, как небо рассыпалось самолетным ревом, они получили приказ выкопать в саду бомбоубежище и вместе с соседями поднимали лопатами землю и возили ее на тележках. Убежище пригодилось, и в последующие несколько дней они отсиживались в нем во время бомбежек. Тем временем Израиля, мужа сестры Исаака, призвали в армию. В самом же начале июля по совету соседей они решили бежать дальше на восток, и их – вместе с другими беженцами – погрузили на баржу, двигавшуюся вниз по Днепру. И хотя их соседи тоже никогда не были в России, они сказали, что думают, что и в России можно выжить. Баржа была переполнена, и почти все время они проводили либо сидя, поджав под себя ноги, либо лежа и свернувшись клубком. Было страшно, что во сне их обворуют, но еще страшнее, когда на баржу пикировали немецкие самолеты, на которых для устрашения были установлены сирены. С самолетов с завыванием падали бомбы, превращавшиеся в клубы брызг и уходившие под воду. Если самолеты удавалось увидеть заранее, командир буксира старался причалить к берегу; плача, крича на разных языках и наступая друг на друга, они бежали в лес прятаться. Но однажды они увидели самолеты слишком поздно, и тогда девочки побежали прятаться в трюм, потому что там было темно и не так страшно. Очнувшись от приступа ужаса, младшая сестра Рахели – Годл увидела, что держит в руках светлую косу. Но совсем страшными были бомбежки около мостов.
В городе с непроизносимым названием Днепродзержинск беженцев выгрузили на берег, а потом пересадили на открытые железнодорожные платформы. Оказалось, что и на платформах можно жить. В отличие от поляков, русские не только почему-то были готовы попытаться их спасти, но и обращались с ними хорошо. По дороге они даже получали кашу на эвакопунктах, кипяток же обычно набирали в кубовых, но иногда наливали и прямо из паровоза, если кубовая на станции не работала или же поезд останавливался посреди леса. Всюду были беженцы. На платформах оказалось много таких же еврейских семей. Большая семья, жившая на платформе рядом с ними, всегда отправляла за кипятком и едой молодую, но плохо одетую женщину, и если неожиданно раздавался гудок, дедушка начинал кричать: «Зельда, Зельда? Ну где же ты ходишь? Дети, плачьте, ваша мама остается!» Еще одна женщина, с вечно несчастным и недовольным лицом, которая постоянно жаловалась на «условия переезда», как-то возмущенно сказала: «Какое безобразие! В другой раз буду умнее, возьму с собой перину». Тем не менее бомбежки постепенно прекратились, самолеты были слышны все меньше – и где-то в отдалении. Так на открытых платформах их довезли до дальней и безопасной Калмыкии, где прямо на станции беженцев стали делить между колхозами. Для доставки остатков вещей им выдали верблюда, но самим им до колхоза пришлось идти пешком. В колхозе их пристроили к разным работам, обычно тяжелым, но за трудодни давали пшеницу, так что они не голодали. Иногда они даже получали некашерное колхозное мясо, и тогда взрослые отдавали его детям, хотя сами и не ели. Буддизм калмыков был для беженцев столь чуждым и непонятным, что они предпочли поверить русским соседям, которые объяснили им, что калмыки молятся небу.
Весной сорок второго года война, которая казалась уже столь далекой, вдруг снова оказалась совсем рядом, и калмыки сказали жене Исаака, что им лучше уехать. По неожиданной – только в военное время и ненаказуемой – доброте их вещи погрузили на телегу, которую перегоняли куда-то на восток, и даже выделили пшеницу «на дорогу». Они научились сами ее молоть, а как-то купили два каравая хлеба у чеченцев. Годл помнила, как на телеге – среди мешков с вещами – сидел старик Иоселе, из соседней семьи, с парализованной левой рукой; в правой он крепко держал кнут, но калмыцкую лошадь не бил, а прикрикивал на нее: «Но, пферделе, но, но, ин Эрец Исройл». Остальные волочились вслед за подводой. Так они прошли восточные предгорья Кавказа, раз за разом узнавая, что война все ближе, и постепенно добрели до Кизляра на Каспийском море, где у них забрали и лошадь, и подводу. Небо снова разрывалось взрывами. Из Кизляра их переправили в Махачкалу. Впрочем, в Махачкале им пришлось остановиться, но потом товарными вагонами их перевезли в Баку, где они поселились на причале и стали ждать своей очереди на эвакуацию паромом. Здесь, на причале, было шумно и тесно, а на бетоне было холодно и неудобно спать. Но меньше чем через месяц все же подошла их очередь, и их перевезли паромом в Красноводск, на ту сторону Каспия. Здесь они снова поселились на причале, но все было как-то еще страшнее.
Было голодно; пили опресненную воду, которая капала по капле. Среди беженцев бродили воры, так что во сне приходилось всем телом обхватывать последние оставшиеся вещи. Потом младший брат Рахели и двоюродная сестра заболели – им сказали, что тифом, – но мальчик выжил. Тогда мать Рахели, ее сестра Годл и невестка завербовались на какую-то военную стройку в Средней Азии, и их снова повезли в товарных вагонах по бесконечной Транскаспийской железной дороге. Ехали долго, и в вагонах стояла страшная вонь. По дороге умерла мать Исаака. Ее вытащили из поезда, уложили в лощину где-то в степи и засыпали землей. Но неожиданно в таинственных планах и картах железнодорожных перевозок что-то смешалось, и вместо Средней Азии они снова оказались в России. Здесь на какой-то безымянной станции, похожей на все предыдущие, Годл задержал участковый за незаконную порубку елки на костер, но отпустил, взяв обещание больше законы не нарушать. Они сочли это добрым знаком и остались. Как все, они очень много работали, даже девочки, постепенно учились пить водку, ходить в лес, бояться диких зверей, различать ягоды и грибы. Именно там, в деревне под Оренбургом, они и получили похоронку с сообщением о том, что дядя Израиль – муж сестры Исаака – погиб где-то на юго-западном фронте.
После войны именно сюда, на южный Урал, к ним и приехал Исаак, выйдя из лагеря; как бывшим польским гражданам им предложили вернуться на родину. Они подумали и согласились; сестра же Исаака со своей старшей дочерью решили остаться в России. Впрочем, вернувшись в Польшу, они подумали, что сестра Исаака была не так уж и неправа. Их дом был давно занят, и повсюду – повсюду – их преследовали ненавидящие взгляды и шепот поляков. Так что не найдя для себя места, они отправились дальше на запад, пока наконец не оказались в лагере для перемещенных лиц. Здесь, во временном лагере, Годл – которой было уже почти двадцать – начала преподавать в школе и рассказывала детям о далекой стране евреев и грез. Здесь же она познакомилась с двумя братьями из Вены – Эрихом и Францем. Они оба знали по несколько языков, даже латынь и английский. Годл долго рассказывала Эриху про их бесчисленные бедствия, про бомбежки и голод, подводы и лошадиное молоко под названием «кумыс», про калмыцкие степи и бездонные русские леса. Потом она спросила, где же во время войны был он. «Да практически на одном и том же месте, – ответил Эрих, – в Терезиенштадте». Годл ничего не поняла, но название звучало как-то по-европейски спокойно и уютно. Здесь же – в лагере для перемещенных лиц – они поженились. А потом в потоке других – сначала нелегальных, а потом и легальных – беженцев они добрались до Палестины. Именно их, оставшихся от Катастрофы, первый премьер-министр Израиля – на индейский манер переименовавший себя в «Сына оленя» – и назвал со смесью сочувствия и презрения «человеческим пеплом». Однако «новые евреи» относились к ним не так уж плохо, хотя иногда всё же с укоризной и напоминали им о том, что, пока они в поте лица возделывали поля Палестины и строили дома, евреи Европы «безропотно шли, как скот, на бойню». Рахель тоже немного их стеснялась, но все же регулярно приезжала из кибуца. Впрочем, и для этого человеческого пепла, принесенного в Израиль ветром истории, нашлось применение.
