«Это узкое лицо», – мысленно сказал он сам себе и подумал, что умирает. И тут он вспомнил, что еще утром это был тот день, когда загадывают желания. Лицо застыло в непроницаемом ожидании. Это было, как если бы он играл в карты и теперь была его очередь сделать ход. Старик подумал, что так, наверное, смотрит таможенный чиновник или тот, кто собирается выстрелить в упор. Он представил себе безжалостный вопросительный взгляд, но ничего такого не было; узкое лицо просто смотрело на него. Казалось, оно стало еще уже, глаза как-то прижались к переносице, уши почти исчезли. Но оно не было лицом смерти. Более того, с очевидностью, превосходившей все, что он о себе помнил, и даже горячий туман войны и его призрачное существование последних лет, он понял, что смерти нет, а поняв это, стал лихорадочно перебирать в памяти все, о чем мог бы попросить. Избавление от болей или чтобы он снова стал нужен детям? Это было очень важно, но важно как-то не так – не так, чтобы попросить об этом, перед тем как тебе завяжут глаза и повернут лицом к старой каменной кладке. «Прощение, – подумал он, – да, я попрошу о прощении за жизнь, хоть меня никто вовремя и не предупредил, что ее нужно прожить иначе. Но нужно кому? – ответил он сам себе. – Ему, мне, им?» Старик задрожал. Пес поставил ему лапы на колени и задышал в лицо.
И тут старик вдруг понял – понял с абсолютной светящейся ясностью и болью, выворачивающей душу до самых кончиков пальцев, – что существует нечто абсолютно невыносимое для него, непредставимое без отчаяния ни в бытии, ни в небытии. Этим невыносимым была мысль о том, что он, старик, еще будет – здесь или там, и будет греть свой старый чифирь на примусе и добавлять в него спирт, – а Рэкса уже не будет, не будет нигде и никогда. Вся его отчетливая память была связана с Рэксом: Рэкс лежит посредине синагоги, Рэкс лает на случайных прохожих, любопытных соседей и назойливых духов, Рэкс бежит по городским каменным ступенькам под горячим средиземноморским солнцем, Рэкс лежит на берегу моря и лапой отгоняет мух. Мысль о том, что откроются врата какого-то там другого бытия и Рэкс не вбежит туда первым или что он, старик, будет идти по аллеям какого-то иного мира, а Рэкс – потому что уже не будет никакого Рэкса – не станет гоняться за тамошними белками и даманами, была непереносимой. Это было возможно, но это было больше того, что старик мог перенести. Он положил руку на спину собаки и заплакал. Старик помнил, что так он плакал, когда их накрыли минометным огнем, и они все погибли, а он лежал в канаве один среди трупов, и тихо шуршали миндальные деревья. Узкое лицо неожиданно улыбнулось. «Жизнь, – сказал старик, – ему навсегда, на всю Твою вечность». Узкое светящееся лицо снова застыло в ожидании. Наверное, подумал старик, так смотрят на человека, который, имея туза, ходит шестеркой; но это было уже неважно, потому что само желание выигрывать давно отошло для него по ту сторону ничтожного. Пес – хоть, кажется, и не знавший ни о какой вечной жизни – почувствовал, что старику грустно, и прижался к нему теплым подрагивающим боком. Лицо еще чуть-чуть приблизилось, надавило взглядом, без враждебности, но – как ему показалось – и без жалости. «Ты помнишь, что у тебя было только одно желание», – как бы говорило оно, напоминая о летучей мыши, так странно тянувшей леску в воздух. Старик снова кивнул. Лицо улыбнулось и стало меркнуть.
«Сейчас оно исчезнет совсем, – подумал старик, – и снова превратится в арон а-кодеш». Но увидеть этого он не успел, потому что – без всякого стука – в дверь синагоги вошел молодой человек – из тех, что после армии едут в Индию или Индокитай и остаются там на долгие месяцы, а иногда и годы. Но куда бы они ни пытались бежать от себя, подумал старик с легким удовлетворением, их всюду опознают как израильтян по характерно семитской внешности и еще чему-то столь же аморфному, сколь и безошибочному. Впрочем, возвращаясь, они обычно приобретают буржуазную целеустремленность, получают полезную специальность и работу в офисе с кондиционером, потом женятся; но есть и такие, которые так и не находят себя и продолжают блуждать от одной временной работы к другой, от одной благородной идеи к другой, оказываясь орудием в руках всевозможных интересантов, политиков, демагогов и сектантов. Как ему показалось, вошедший был именно из числа таких, не нашедших себя; он был старше других, подобных ему, но все еще одет в рубаху в псевдоиндийском стиле и сандалии на босу ногу. Длинные «хипповские» волосы болтались по плечам. Молодой человек направился к Рэксу, и тут старик все понял. Похоже, что жители соседних домов наконец-то выполнили свои давние угрозы и вызвали службу охраны животных. Для вошедшего же – как и для многих других ему подобных, разочаровавшихся в людях, – временная работа в службе охраны животных была своего рода убежищем от боли потерянных иллюзий. Старик окликнул его. Вошедший взглянул на старика – как ему показалось с недоумением – и протянул руку к собаке. Но Рэкс повел себя крайне странно, не только не зарычав, но и бросившись навстречу незнакомому человеку, лизнул ему руку и позволил взять себя за ошейник. «Вот и все, – с горечью подумал старик. – Даже Рэкс уже стал искать себе нового хозяина». Жизнь быстро уходила.
«Это моя собака, – сказал старик, – его зовут Рэкс. Это не бездомная собака, и вы не можете ее так забрать». Сейчас вошедший покажет удостоверение, подумал старик, а потом попросит предъявить паспорт собаки, справку о регистрации, список прививок, справку о вживлении контрольного чипа. И это будет конец, мысленно добавил он, потому что, разумеется, ничего такого у них с Рэксом нет. Однако молодой человек просто не обратил на его слова никакого внимания и повел собаку к двери. Но в эту минуту произошло нечто странное: пес зарычал, оскалился и рванулся к старику. Вошедший – как показалось старику, с изумлением – посмотрел на собаку и, так же не произнеся ни слова, сделал несколько шагов вперед и снова попытался взять Рэкса за ошейник. Рэкс опять рванулся вперед, схватил старика за рваную штанину и потащил к выходу. Старик попытался высвободиться, и тогда пес зарычал уже и на него. Наступило несколько секунд недоумения и хаоса. Молодой человек снова попытался ухватить собаку за ошейник, но столь же безуспешно. Рэкс снова зарычал и спрятался в дальнем конце синагоги, потом вернулся, встал на задние лапы – прислонившись к старику и чуть было не повалив его – и стал подталкивать его к выходу. Даже на фоне синагогальных духов и сегодняшних дневных видений поведение собаки показалось старику поразительным. Но этот человек, похожий на стареющего хиппи, только понимающе улыбнулся и кивнул головой. Медленно и короткими шагами старик пошел в сторону двери, а пес тащил его за штанину, не отпуская ни на секунду и не позволяя взять себя за ошейник. А потом, уже у самой двери – и столь же необъяснимо – пес лизнул руку этому странному человеку с большими глазами. Он открыл дверь, и Рэкс – всегда так рвавшийся вперед – буквально протолкнул старика перед собой. После тьмы брошенного дома и утреннего приступа свет улицы оказался для него слишком сильным; он наполнил глаза, и сквозь этот свет уже решительно ничего не было видно. Дома и мостовые растворились в свете и исчезли. Старик упал прямо на пороге, и уже совсем скоро могильщики из Хевра Кадиша готовили для него место на участке для бродяг.
Сказка одиннадцатая. Про баухауз и спящего Аба Хуши
Еще в двадцатые годы экипажи с кожаным верхом, стоявшие на площади Хамра, стали сменяться на автомобили – впрочем, в основном достаточно незамысловатые; появились и небольшие грузовики. На полосе, осушенной вдоль моря, рядом со старыми арабскими домами в два или три этажа были выстроены длинные массивы в стиле немецкого конструктивизма – который в Израиле до сих пор называют «баухауз» – с подчеркнуто простыми геометрическими формами, полукруглыми фасадами и длинными линиями бетонных выступов, прочерченными вдоль фасадов левой стороны бульвара. На самом же бульваре – который англичане назвали Королевским проспектом – неожиданно появились европейские породы деревьев. От новой автобусной станции даже начал ходить регулярный автобус на Бейрут. Тем временем в Германии были приняты законы, запрещавшие вывоз капитала, но разрешавшие экспорт немецких товаров в целях поощрения восстановления экономики. Этим и воспользовались немецкие евреи. Меняя обесценивавшиеся марки на бетонные конструкции, они привозили в Палестину целые здания, а потом собирали их, как дети собирают дома из кубиков конструктора и расставляют вдоль игрушечных железных дорог. Все самое страшное было еще впереди, и немецкие евреи – которых довольно быстро за сутулость, очки и пиджаки стали с презрением и ненавистью называть «йеке» – часто заказывали проекты своих будущих домов у лучших берлинских архитекторов, многие из которых в то время тоже рассматривали открытки с фотографиями неведомой Палестины. Так в Хайфе появились не только дома с изогнутыми балконами и круглыми окнами и виллы, пришедшие с картин абстракционистов и из фильмов Фрица Ланга, но и дома со стенами из стеклянных блоков и даже два дома из меди. Эту медь привезли такие же «йеке» в надежде продать каким-нибудь представителям туземной промышленности, но – не обнаружив таковой – выстроили из нее дома, в которых стали готовиться пересидеть времена безумия народов. Им почему-то казалось, что человеческое безумие и зло человеческой души можно как-то измерить и ограничить временем.
