Мейфилд заметил, что я не предаюсь общему веселью как положено, с душой, и спросил, обиженный:
— Мои женщины тебя не устраивают?
— Нет, женщины — первый сорт.
— Тогда чего скис? Может, дело в бренди?
— И бренди у вас отменный, спасибо.
— Здесь накурено? Хочешь, я прикажу проветрить? Или тебе опахало?
— Не надо, все хорошо.
— Тогда в чем же дело? У тебя на родине принято недобро коситься на хозяина? — Мейфилд обратился к Чарли: — Честно признаться, я был в Орегоне, но как-то не интересовался его бытом.
— Что за дела привели вас в Орегон? — спросил Чарли.
— Сейчас уже не упомню. В юности меня часто посещали отчаянные мысли, и я гонялся то за одной мечтой, то за другой… В Орегоне, кстати, понес огромный убыток. Меня ограбили. Один хромец. Вы двое не хромаете, а?
— Вы сами видели, как мы вошли, — ответил Чарли.
— В тот момент я не обратил внимания. — Полушутливым тоном Мейфилд спросил: — Не соизволите ли встать и щелкнуть каблуками?
— Решительно возражаю, — ответил я.
— У нас обоих ноги крепкие и здоровые, — уверенно добавил Чарли.
— Но каблучками не щелкните? — спросил у меня Мейфилд.
— Да я скорее подохну.
— Какой недружелюбный, — заметил Мейфилд моему братцу.
— Сегодня — он, завтра — я, — ответил Чарли.
— Ну, сегодня мне больше нравишься ты, — заключил Мейфилд.
— Так что забрал у вас тот хромой? — спросил Чарли.
— Мешочек золотой пыли на двадцать долларов и кольт-патерсон с перламутровой рукояткой, которому вообще цены не было. Салун, в котором меня ограбили, назывался «Царственный боров». Вы, парни, как, бывали в нем? В малых городках дела идут то на лад, то под гору. Не удивлюсь, если этого салуна больше нет.
— Он стоит, как и стоял.
— У того хромца был при себе ножик с загнутым лезвием, по типу серпа.
— А, так это ж Робинсон, — вспомнил Чарли.
Мейфилд резко выпрямился.
— Как? Ты его знаешь? Уверен?
Чарли кивнул.
— Вашего хромца зовут Джеймс Робинсон.
— Ты что творишь? — спросил я у Чарли, и тот, пока Мейфилд возился с пером и чернильницей, записывая имя обидчика, ущипнул меня за бедро.
— Он так и живет в Орегоне? — затаив дыхание, спросил Мейфилд.
— Да, никуда он не делся. При нем все тот же кривой нож, а хромота давно прошла, временная хворь. Правда, сыскать Робинсона легко: все в том же салуне. Он сидит себе, пьет и откалывает шуточки, над которыми никто не смеется. Такие вот они глупые и неуместные.
— Частенько я его вспоминаю, — признался Мейфилд. Убрав перо в подставку, он сказал: — Я его тем же серпом и выпотрошу, а потом за собственные кишки подвешу.
Услышав обещание столь показательной расправы, я невольно закатил глаза. Кишки не выдержат и веса малого ребенка, не то что взрослого мужчины. Извинившись, Мейфилд пошел отлить, и мы с Чарли, улучив момент, пошептались.
— Какого хрена ты вот так запросто выдал Робинсона?
— Да он от тифа помер с полгода как.
— Помер? Ты уверен?
— Не сойти мне с места. В прошлый раз я навещал его вдову. Кстати, у нее искусственная челюсть. Ты не знал? Представляешь, прихожу к ней, а она такая вынимает зубы и кладет в стакан с водой. Меня чуть на месте не вырвало.
Мимо прошла шлюха. Она пощекотала Чарли за подбородок, и он мечтательным тоном произнес:
— Что скажешь, останемся здесь на ночь?
— Я за то, чтобы ехать дальше. Утром ты опять проснешься весь больной, и мы потеряем день. К тому же от Мейфилда я, кроме беды, ничего не жду.
— Если кому беда и грозит, так только самому Мейфилду.
— Беда есть беда. Лучше едем дальше.
Чарли покачал головой.
— Прости, братец, сегодня я расчехлю свой маленький томагавк и выйду на тропу войны.
В этот момент Мейфилд вернулся из туалета. Застегивая на ходу ширинку, он произнес:
— Что за дела? Никак знаменитые братья Систерс шепчутся у меня за спиной? Никогда бы не подумал…
А шлюх, этих кошечек, при нас в комнате оставил.
Глава 29
После трех стаканов бренди Чарли побагровел. Нализавшись до поросячьего визга, он стал расспрашивать Мейфилда о делах, об успехах. Говорил братец в почтительном тоне, что ему совсем не идет. Мейфилд отвечал рассеянно, ничего конкретного не сказав, но я все же понял: мужику подфартило, и вот он изо всех сил тратит кровные денежки.
Устав от притворных шуточек, я быстро напился. Ко мне на колени то и дело подсаживались шлюхи. Они дразнили меня, а потом, когда мой член твердел, смеялись (надо мной ли, над членом?) и спешили уделить внимание либо Чарли, либо хозяину. Помню, как я поднялся, чтобы поправить в штанах свое налитое кровью хозяйство, и заметил: хозяйства Чарли и Мейфилда в равной степени налиты кровью… Представляете, сидят себе джентльмены за будничной беседой, а в штанах у них, ни много ни мало, стояк.
Постепенно бренди залил мне глаза, и все шлюхи стали на одно лицо. Смех, лопотание и запах парфюма слились, образуя пеструю смесь. Букет, одновременно соблазнительный и тошнотворный.
Мейфилд и Чарли увлеченно беседовали… То есть думали, что беседуют, на самом деле каждый из них слушал исключительно себя любимого. Чарли шутил над моей привычкой чистить зубы, а Мейфилд разоблачал миф о волшебной лозе. Снова и снова без устали прогоняли они монологи по кругу. Мне осточертело слушать их треп. Как напьется человек, так ему все становится безразличным. Он один, сам с собой, и собутыльники остаются за крепчайшей стеной отчуждения.
Я выпил стаканчик, потом еще один и тут заметил в дальнем углу женщину. Она стояла сама по себе, у окна. Худощавая, бледная. Вокруг глаз у нее темнели круги — след тревог и недосыпания.
Несмотря на болезненный вид, женщина показалась мне настоящей красавицей. Глаза у нее были цвета нефрита, а золотистые локоны ниспадали до самой поясницы. Черт, бренди… С ним море по колено и стыд неведом. Я беззастенчиво пялился на даму до тех пор, пока она не соизволила посмотреть на меня в ответ и с жалостью улыбнуться. Я подмигнул ей, чем вызвал еще больше жалости. Незнакомка покинула комнату, оставив дверь за собой приоткрытой.
Глядя по-бараньи на выход, я спросил у Мейфилда:
— А кто это?
— Кто? — переспросил он.
— Конь в пальто, — поддел меня Чарли, и шлюхи разом захохотали.
Я вышел в коридор и застал там златовласую женщину. Она курила. Увидев меня, она нисколько не удивилась, как, впрочем, и не обрадовалась. Видимо, каждый раз, как моя прекрасная незнакомка покидала общество занятого гостями Мейфилда, за ней кто-нибудь да увивался. Со временем она и привыкла к вниманию. Потянувшись снять шляпу, я нащупал лишь собственную макушку.
