— Отрицать не стану, но тогда, когда мне было всего тринадцать лет, отцовские изобретения меня нимало не радовали. Напротив, вселяли в меня ужас. Я никак не мог отделаться от мысли, что однажды он испробует какую-нибудь задумку на мне. И сегодня я понимаю: простая боязливость, мнительность тут ни при чем. И потому я ни капли не расстроился, когда однажды весенним утром отец ушел. Собрал вещи, не оставив никаких напутствий или распоряжений, просто потрепал меня по голове и был таков. Позднее в Бостоне он покончил с собой. При помощи топора.
— Топора?! Разве такое возможно?
— Не знаю, но вот что говорилось в письме: «С прискорбием сообщаем, что пятнадцатого числа мая месяца Ганс Варм покончил жизнь самоубийством посредством топора. Личные вещи переходят в ваше распоряжение».
— Так, может, его убили?
— Нет, не думаю. Если кто и нашел способ убить себя топором, так это мой отец. Его вещи мне так и не отдали, а мне было интересно, чем он жил тогда, в конце пути.
— Что же было дальше, когда ты остался один?
— Две недели я прожил в нашем доме, а потом вдруг объявилась матушка: писаная красавица двадцати восьми лет. Прознала об уходе батюшки и тут же примчалась увезти меня в Вустер, где и жила все это время. Бросать сына после родов ей было страшно жаль и неохота, но она боялась мужа: тот часто напивался и угрожал ей ножами, вилками, еще чем-нибудь острым. Я так понял, что замуж матушка вышла не по доброй воле, и брак она вспоминала с содроганием. Однако прошлое осталось в прошлом, и мы радовались счастливому воссоединению. Первый месяц в Вустере матушка только и делала, что держала меня да плакала. Собственно, в этом поначалу и заключались наши с ней семейные отношения. Я уж боялся, что перемены так и не наступят.
— Похоже, матушка тебе досталась добрая.
— В самом деле. Пять лет мы прожили как у Христа за пазухой, в ладу друг с другом. Матушке от родителей в Нью-Йорке досталось наследство, и мы не знали нужды: стол всегда был полон, одежда чиста и опрятна. Матушка всячески поощряла мою тягу к знаниям, ибо уже в том нежном возрасте неуемное любопытство заставляло меня поглощать сведения по всем предметам: от инженерии до ботаники и химии. О да! К несчастью, блаженство долго не продлилось. Став взрослым мужчиной, я стал напоминать матушке отца как видом, так и норовом. Увлеченный занятиями, я почти не покидал своей комнаты. Матушка хотела привить мне более здоровые интересы, однако меня обуял гнев такой силы, что испугались мы оба. Тогда же я пристрастился к выпивке. Пьянчугой не стал, но еще больше уподобился отцу: грубил, унижал матушку. Она не хотела повторения прошлой истории, ее можно понять, и мало-помалу любить меня перестала. Между нами ничего не осталось, и я покинул дом — иного выхода не видел. Прихватил кое-какие пожитки, немного денег и отправился в Сент-Луис. Вернее в Сент-Луис отправились мои вещи и деньги, и странствие само собой прервалось. Близилось зимнее время, меня убил бы холод или тоска (а может, и то, и другое). Я продал лошадь и женился на жирной бабе по имени Юнис. Не по любви, она мне даже не нравилась.
— Зачем же жениться на нелюбимой особе?
— В доме у нее стояла пузатая печка, которая жарила, как угли в преисподней. А судя по размерам собственного брюха Юнис, в кладовой имелся солидный запас провианта, вдвоем мы бы перезимовали. Вот ты смеешься, но то был мой единственный мотив: кров и еда. Черт, я на крокодилихе б женился, уступи она мне место на ложе. Впрочем, если вспомнить меру доброты Юнис… Можно сказать, что на крокодилихе я и женился. Ни чувств, ни страсти — ничем таким моя супруга не обладала. В ней ощущалось полное отсутствие привлекательности или даже полная ее противоположность. В Юнис я видел бездонный колодец отрицательных качеств, враждебности. Какая она была страхолюдина! Воняло от нее перепревшими листьями. Одно слово — животное. Когда деньги от продажи лошади закончились и Юнис поняла, что сношаться я с ней даже не помышляю, она, недолго думая, спихнула меня с кровати на пол. Жар от печи припекал мне голову, тогда как холод из-под половиц морозил зад.
Так растаяли мои надежды на сытую зимовку. Юнис стерегла от меня коврижки, как медведица, и порой жаловала миской водянистой баланды. В общем-то, не совсем дурная баба, но и крохи добра в ней приходилось разглядывать о-очень внимательно — не ровен час проглядишь. Однако зима выдалась жутко холодной, и я решил закусить удила, любой ценой переждать морозы в доме Юнис, обокрасть ее по весне и убежать в рассвет. Оставить за собой последнее слово. Юнис раскусила мой план и успела опередить. Возвращаюсь как-то домой из салуна и вижу: за столом сидит здоровенный урод, а перед ним тарелка с коврижками. Я сразу все понял, пожелал им удачи и пошел прочь.
— Великодушно с твоей стороны.
— Как же! Час спустя я вернулся с намерением поджечь им хату. Тот гигант поймал меня над коробком спичек и отвесил такого пинка под зад, что я в прямом смысле улетел! Юнис видела, как было дело, и первый раз при мне захохотала. Долго она смеялась… Как бы там ни было, а получив такой болезненный урок от жизни, я в ней разочаровался. Скатился до банального воровства. Голову ломал: не мог понять, отчего наступила такая полоса неудач. Всего несколько месяцев назад я наслаждался обществом своих книг, чистый, ухоженный, имея крышу над головой, довольный всем. И вот ни с того ни с сего, не учинив греха, оказался на улице. По ночам проникал в чужие амбары и хоронился под стогами обоссанного сена, просто чтобы не замерзнуть насмерть. И вот однажды я сказал себе: «Герман, мир ополчился против тебя!» Пора было дать сдачи.
— Что ты крал?
— Вначале только самое необходимое: буханку хлеба — там, одеяло — здесь, пару шерстяных чулок… Все, без чего ни один человек жить не может. Потом заматерел, стал понаглее, жаднее. Со временем начал таскать все, до чего только мог дотянуться. Просто так, из порочного удовольствия. Крал то, что мне и даром не нужно: дамские сапожки, колыбельки… Однажды стащил со скотобойни отсеченную коровью голову. Для чего? На что она могла мне сгодиться? Когда голова стала слишком тяжелой, я бросил ее в реку. Проплыв немного, она наскочила на камень и утонула. Воровство овладело мной, как болезнь. Я крал, наверное, потому что таким образом хотел отомстить всем, кто не голодает, не мерзнет на улице, кто не одинок. И тогда же я душой и телом попал в плен к зеленому змию. А ты еще свою жизнь называешь порочной.
— Мой отец был пропойцей. Сейчас пьянствует Чарли.
— Яд зеленого змия по-прежнему отравляет мне жизнь. Похоже, я никогда не избавлюсь от своего проклятия. Конечно, можно навсегда завязать с алкоголем. Бросить и все тут. Я ведь познал свою суть, знаю, что пьянство совсем не мое. Почему бы не отказаться от спиртного? Да потому, что это слишком логично. Слишком правильно и разумно. Скользкая это дорожка, даже не сомневайся. Шли дни, за ними месяцы, я обрастал грязью изнутри и снаружи, становился порочнее. Встречаются типы, которые гордятся своим маникюром, хвастаются, что раз в неделю обязательно купаются в горячей ванне, и не хотят думать о бедности. Причесав бороды, они отправляются на службу в церковь, где сидят терпеливо на скамейках и ждут перемен от хорошего к лучшему. Позволь же заметить: я был не из таких, скорее полной их противоположностью. Меня неудержимо влекло к грязи. Больше и больше мне хотелось купаться в ней и даже жить. Я только радовался, когда выпали зубы. Когда клочьями лезли волосы. Если коротко, я стал безумцем, юродивым, что ползает по улицам деревни. Только моей деревней стал не городишко с соломенными крышами, а Соединенные Штаты Америки. Наконец мной овладела мания: убежденность, будто я весь состою из выделений тела.
