– Здесь посадят гранаты, – объяснила хозяйка. – Как в Алвасете.
Курам лисья исповедь обходится дорого, а волкам и зубрам лисы не исповедуются, нет смысла. Или все-таки есть?
– Этери, ты слишком откровенна.
– Я долго была одна, – дочь Адгемара ласково улыбнулась. – И буду. Вы уезжаете, и вряд ли на этот раз вас что-то задержит. Вы увидите сперва степь, потом северные горы, а может быть, и море, из моих окон этого не разглядеть… У меня останутся краски, кисти и черная ройя, а вино я пить не стану, иначе оно заменит всех и все.
– Мне не заменило.
– Вы пили не потому, что вас обделили в главном, а потому что рядом было слишком много неприятного.
– Я и сейчас пью!
– Нет, – кагетка изящно покачала головкой, – сейчас вы не пьете, вы шутите. И еще вспоминаете, но беды у вас больше нет.
Беды нет, и внука нет, пусть он и стал ее главной бедой, только не дочке Адгемара об этом знать!
– Ты говорила про сестер, – решила поймать лисоньку за хвост Матильда. – Сперва, что их не было, потом, что им не повезло, сегодня их опять нет. Где правда или вранье все?
Кагетка подняла светлые глаза, красиво подняла, это она умела.
– Родные, живые родные, которых на самом деле нет, есть у многих. – Если она так улыбалась кэналлийцу, он вернется! – Я не росла с сестрами, а те, кого отец называл дочерьми, не знали меня. Их отдали, потом они умерли.
Думая о своем прошлом и своем будущем, я вспоминаю судьбы сестер, тогда они есть. Когда я думаю о своем одиночестве, сестры исчезают, ведь эти женщины ничего не дали мне, а я – им. Лгу ли я? Мне трудно судить – правду я впервые встретила на супружеском ложе. Бакраны – дети не только козла, но и правды, и плоды этого союза ужасны. Для дочери Лиса. Я не должна вам нравиться, однако нравлюсь. Почему?
– Ты говоришь по-алатски. – И еще ты такая молодая и угодила вместо Сакаци в хаблу. – Чем все же закончилась история о двух царевнах и тергачах?
– Сперва ничем: дочери остались с отцом. Желание первой не исполнилось, и она винила в этом сестру, не променявшую несбыточное на доступное. Ненависть крепла, и когда красивая царевна в одну из осенних ночей исчезла, заподозрили убийство. Что думал отец, знала лишь его подушка, но саймурский владыка повелел собраться в уединенной горной долине всем, готовым вступить в спор за руку теперь уже единственной наследницы. Они собрались… Те, кого не отвратили слухи об убийстве.
Женихов было множество, юных и зрелых, одетых в золото и в лохмотья, красивых и уродливых. Вы ведь видели наших казаронов?
– Твою… Да, видела.
– А эти вдобавок хотели быть царями, царь же искал того, кому можно доверить царство. Он приказал женихам перечислить, что в Саймурии дурно. Заговорили немногие, и царь велел их увести. Затем владыка спросил, что в Саймурии хорошо. Были те, кто молча ушел, но осталось больше. Женихи принялись перечислять, и перечисляли долго, не забывая возносить хвалу владыке. Тот выслушал и спросил льстецов, что они станут делать, сев на трон, и получил множество ответов. Тогда царь объявил, что дочь и корону отдаст тому, кто докажет, что он – лучший. Слышавшие это саймуры сочли, что их повелитель обезумел, и сильно опечалились. Часть женихов отказалась от дальнейшей борьбы, но оставшиеся заговорили. Каждый считал, что лучший он, и каждый слышал лишь себя. Они говорили, а собравшиеся посмотреть на испытание разбредались. Первыми ушли окрестные крестьяне, затем – искавшие поживы купцы. Придворные терпели дольше, но к ночи стали расходиться и они… Слышите?
– Кого-то несет! Ты опять не успеешь закончить.
– Я закончу, – тихо заверила лисонька. – В полночь царь со своей охраной покинул долину, с женихами осталась лишь невеста. Отец звал ее с собой, но ей хотелось смотреть на соискателей ее руки. Мухр’ука, что случилось?
– Прыехал, – запыхавшаяся старуха вдохнула и старательно произнесла. – Кардынал. Нэ муж и нэ Сэрапыон, другой. Павлын. Я сматрэла, тощий и злой. Зачэм?
– Растолстеть, – хмыкнула алатка. – Отъестся – подобреет.
– Нэт, – Мухр‘ука была встревожена. – Он нэ от голода злой, он от злости голодный. Такой даже горы съест хочэт, чтобы к нэбу нэ поднымалыс. Толко нэ в ном дэло. Баата прысылал казарона, он на Нэбэсном пальцэ и ждот гаспажу.
Этери покачала головой.
– Передай, что казар Кагеты подождет, пока принцесса Бакрии закончит сказание. И что супруга его высокопреосвященства сама изберет место для беседы.
– Я полезу, – твердо сказала Матильда, вдруг захотевшая проститься с несостоявшейся смертью. И с ночным страхом. – Когда дослушаю.
– Пайду и скажу, – старуха казалась довольной. – Пуст ждот!
– Она зла на Баату, – Этери проводила служанку взглядом. – Он меня отдал, а надо было убить.
– Чего?!
– Если бы меня убили, я бы не стала женой пастуха, а казар не нарушил бы договор, только я даже в брачную ночь хотела жить. Мухр’уке этого не понять, хоть она и меняла мне пеленки. Казарская семья для нее не люди, а что-то вроде гор… Я доскажу?
Матильда оторопело кивнула. В Алате сестер, случалось, убивали, особенно если те влюблялись во врагов, но чтобы так?!
– Ночью, – безмятежно начала не убитая братом сестра, – поднялся туман, а когда он рассеялся, вход в долину исчез, и никто не мог его отыскать. Царь вернулся в столицу, приблизив к себе тех из женихов, кто не молчал о том, что в Саймурии дурно. Миновал год, и оставленные в горах воины донесли, что в долину опять можно войти, однако в ней нет ни мужчин, ни женщины, только странные птицы, что слышат лишь себя. Это были тергачи: много ярких петухов и одна серая курица. Вы хотите узнать, кому досталось царство?
– Разве оно не тогда погибло? – Что бы было, если б агарисских сидельцев вместе с внуком на год бросили в горах? – Наследников не осталось, все и растащили…
– Саймурское царство лишь начиналось. Оно не могло не стать великим, ведь в нем не осталось слышащих лишь себя глупцов.
2
Карло Капрас доносчиков презирал и как бывший гвардеец – доносят хитрозадые партикуляры, и как нанюхавшийся пороху вояка – доносят столичные шаркуны. За свою не столь уж и короткую жизнь Карло не раз мог чего-то добиться, накатав подлое письмишко, но брезгливость всякий раз брала верх. Теперь она опять трясла лапами, только другого выхода не имелось. Карло уныло перечитал составленный рапорт. Он ни в чем не грешил против истины, описывая как артиллерийские нужды корпуса, так и позицию мирикийских литейщиков. Увы, справедливое и законное требование, будучи изложено казенным языком, превращалось в самую настоящую кляузу. Дескать, доблестный Капрас рвется защищать отечество и обожаемого императора, а корыстные мирикийцы чинят ему препоны.
На деле же симпатичный пожилой управитель разводил руками и монотонно объяснял, что из Паоны денег не шлют с весны, те, что были, давно кончились, вот работы в мастерских и замерли. Мирикиец не грубил, не дерзил, говорил округлыми, гостеприимными фразами, но смысл был предельно ясен: не будет денег, не будет и работы. И те полтора десятка уже отлитых, но не оплаченных казной полевых пушек, так хорошо подходящих к задумкам Ламброса, маршалу тоже не отдадут. Вот оплатите, и пожалуйста – мастерам надо что-то кушать, и вообще порядок есть порядок.
