Проснулся я от хлесткого удара по ребрам. Не разобравшись толком, вылез в проход, в готовности защищать авторитет и шмотки, но наткнулся только на безобидного с виду парня в клоунских ботинках – футбольных бутсах, из отсутствующих носков которых торчали подобия гигантских груш, набитых бумагой. Пока я продирал глаза, он неторопливо прохромал мимо с безразличным видом.
«Если не он, то кто?» – спросил я себя, потирая бок. Заглянул под нары, и тут же ответил: – Чертовы доски!
Набросанный кое-как на каркас горбыль «играл» под шевелящейся людской массой самым непредсказуемым образом. Но это полбеды, куда страшнее оказались вереницы клопов, ползающие тут и там как муравьи по стволу полюбившегося дерева. Сон сняло как рукой.
От вчерашней «ударной» работы мышцы ломило как на первое утро спортивных сборов, однако к моему немалому удивлению, именно от усталости организм успел восстановиться. Сейчас бы хороший завтрак, эдак тысячи на полторы калорий, и можно опять на лыжню, пробежать километров тридцать до обеда. От накативших воспоминаний я вскинул руки вверх и с наслаждением потянулся.
Сколько сейчас времени, черт возьми? Вопрос далеко не праздный, часы в лагере относятся к строго запрещенным предметам. Говорят, по ним можно определить стороны света при побеге. Идея бредовая, с такой же точностью можно ориентироваться по солнцу или даже мху на пнях. Скорее, администрация таким образом борется с малейшей возможностью проявить собственную организованность в противовес заданному рындой и охраной ритму жизни.
Впрочем, сколько бы ни было, топтаться без дела в проходе глупо, соседи не замедлят подумать «нехорошее». Поэтому я не стал мешкать, а поплелся вслед за разбудившим меня парнем. Против ожиданий, входная дверь в барак оказалась заперта снаружи, зато в тамбуре стояла бадья для нечистот, в которую одновременно справляли малую нужду двое каторжан. Один из них, судя по всему из соседней секции, ухмыльнулся в пародии на приветствие и, не отрываясь от процесса, подвинулся чуть в сторону – освобождая место еще и для меня. Ох, где же ты, комфортабельная, щадящая интеллигентское самолюбие Шпалерка!
– Долго еще дрыхнуть можно? – спросил я, пытаясь отвлечься от миазмов булькающей жижи.
– Мало, – лениво отозвался обладатель клоунских ботинок.
Оправившись, он перешел к короткому ряду умывальников с жестяными сосками – плескать в лицо водой, я же заторопился следом в попытке вызнать побольше особенностей местной жизни:
– Посвятишь в местные расклады? – и посулил, не заметив особой заинтересованности: – Махры отсыплю.
– Годится, – заметно повеселел немногословный собеседник.
Ну еще бы! Махорка – чуть не главная тюремная валюта. Невыносима жизнь курильщика, ведь за маленький пакетик, эквивалент трех-четырех пачек сигарет, можно легко отдать крепкие ботинки. Мне же, как жертве пропаганды здорового образа жизни 21-го века, не приходилось заботиться о сей пагубной привычке. Более того, в Шпалерке удалось немного отложить для будущее с обмена на пророщенные пшеничные зерна. Теперь пришла пора тратить стратегический запас.
Добрая щепотка табака прекрасно развязала язык соседа по нарам. По результатам подробного ликбеза: «кто есть кто из командиров» и «где легко работать, а где совсем пропадать» – новости получилось ровно две. Хорошая: в лагере реально можно жить припеваючи и бояться только эпидемии.
[161] Плохая: можно-то можно, но только не мне.
Причина фундаментальна и зрима: на глубоко капиталистический базис лагерного быта большевики напялили, примерно как сову на глобус, социалистическую (а проще говоря, бандитскую) идею.
То есть покупается тут буквально все. За наличные рубли можно хоть каждый день отовариваться в коммерческой лавке, в том числе деликатесами; там не переводятся вино, конфеты, сыр, сало и ветчина, в сезон свежие овощи, фрукты, даже арбузы. Специальная кустарно-художественная мастерская снабжает каторжан скобяной и бытовой мелочевкой. На самих же проклятых островах прекрасно работает ресторан, в котором играет оркестр, а девушки-официантки из женбарака принимают заказы на шампанское с икрой. Спать на общих нарах и вкалывать до усрачки на лесоповале тоже не обязательно, для солидных господ достаточно теплых местечек в администрации.
А если денег реально много, причем не в Советской республике, где их можно легко конфисковать, а где-нибудь у любящих родственников в Париже – гуляй себе в шубе на лисьем меху с бобровыми воротником, катайся на лодке с оркестром по знаменитым соловецким озерам и каналам. Или работай в свое удовольствие в биосаде, как это делает, к примеру, какой-то бразильский плантатор с любимой княжной-женой. Говорят, даже дипломатический паспорт не спас пылкого кабальеро в Петрограде, когда он решил найти мать супруги, не успевшую вовремя сбежать от диктатуры пролетариата. Зато на Соловках песо-реалы помогают жить в отдельной теплой келье, да наблюдать за экзотическими зверушками, спокойно попивая кофе в романтических белых штанах и широкополой шляпе.
[162]
Собственно, в подобной гэпэушно-рыночной идее исправительного труда есть только одна отличная от нормальной жизни черта: работа каторжников полностью бесплатна. Ходят слухи, что на карманные расходы занятых на тяжелых работах зэка Москва отпускает аж тридцать пять копеек в день,
[163] однако эти гроши до Кемперпункта не доходят, расходятся в Москве. Таким образом, единственным источником ассигнаций являются посылки с воли, которые, к моему немалому удивлению, доходят даже из-за границы и выдаются хоть с жестким досмотром, но честно и без изъятий.
Удастся ли существовать в лагере по-социалистически, то есть ломать хребет и прочие части организма совсем без денег, но за жратву и койку? Прикинуть не сложно. Местную еду условно можно разделить на гарантированные «наркомовские»
[164] и «котел». Первое – в основном хлеб лагерной пекарни, его выдают в рабочих ротах по полтора фунта в день или по шестьсот грамм. Изящные формовые булки остались в столичном прошлом, тут в ходу бесформенные отрезы от каких-го гигантских, плохо пропеченных караваев. Но суть от этого меняется слабо. В довесок идет несколько чайных ложек жидкого сахара, тюлений жир, чай. На лесоповале норма вырастает до трех фунтов, у штрафников, соответственно, снижается до фунта. Горячее котловое питание положено два раза в день, на него выделяются крупы, овощи, рыба и мясо. Гхм… Тресковые головы в баланде я уже встречал, так вот, еще бывают селедочные. Мясо же, как мне рассказал сосед, увидеть можно только на тяжелых работах и то далеко не везде.
