Чуть смутившись, моя спутница призналась в страшном:
– Меня всегда через переднюю дверь пускали.
Ну надо же! Большевики, конечно, революционеры и низвергатели буржуазных традиций, но правила на общественном транспорте завели точно как в «прогнившей» Европе. То есть спереди могут входить только дети, с родителями или без оных, беременные женщины, инвалиды и приравненные к ним особо важные чиновники.
Тут я вспомнил про так и непонятый мной пассаж из «Трех столиц» Шульгина. Тот, что про сложившееся в триэсэрии саморазделение публики на более чистую в первом вагоне и ту, что попроще – во втором. Рассказал про это Александре – и получил, наконец, удивляющий простотой ответ:
– Да по привычке!
Оказывается, до революции первые вагоны трамваев были вагонами первого класса. Для Шульгина и его читателей-эмигрантов, в отличие от меня, данная «мелочь» представлялась очевидной и не требовала объяснений.
Между тем дома вокруг становились все выше и солиднее, поток людей на тротуарах дошел до состояния «впору ставить знаки приоритетов и разметку движения по полосам», а плотно забитая гужевым транспортом дорога подсказывала, что слухи о забое всех лошадок на мясо оказались сильно преувеличенны. Мы явно подъезжали к центру. Еще пара кварталов, и среди безликих, одетых в разные варианты темного сукна советских прохожих все чаще и чаще начали попадаться настоящие «леди и джентльмены». Мужчины под зонтиками, в изящных пальто, идиотских канареечных ботинках, дамы в шляпках и шубках из хороших мехов, с огромными лакироваными сумками в руках.
Преобразились и магазины. На многочисленных рекламных плакатах – неожиданный отблеск импортного лоска и НЭПовской роскоши. В витрине кондитерской лавки все еще выставлены красиво выложенные мармеладом портреты вождей. В галантерее – Маркс и Энгельс в окружении изящных дамских комбинаций, похоже, модницы еще не осознали, что следующий шанс купить красивое белье представится только когда они станут бабушками. В светящемся окне огромного, занимающего целый квартал торгового центра
[257] – рисунок ромашки, в центре которой лицо девочки с большими черными глазами, по кругу идиотская реклама – «Есть дороже, но нет лучше пудры киска-лемерсье».
Неожиданно Александра толкнула меня под локоть и показала на короткий рядок торговок всякими мелочами, спасающихся от мороси под козырьком ТЦ:
– Смотри, смотри! Сам стоит!
– Кто, где?! – я с трудом оторвался от калейдоскопа рекламы.
– Да Солодовников же, младший! Вон, справа, в высоком картузе!
Пролетка уже миновала удобное для обзора место, но я успел разглядеть сгорбленного мужчину, чей возраст и вообще внешний вид не давали определить запущенные до кудлатости усы и борода. Однако род занятий не вызывал сомнений – он продавал с рук какие-то коробочки, крема или духи, точнее не разобрать.
– Чем же он знаменит?!
– Ты что, правда не знаешь?! – вскинула брови вверх Саша. – Сын бывшего владельца вот этого самого пассажа. Только представь, его отец по завещанию оставил городу двадцать миллионов рублей. Это еще перед войной!
– Ничего себе сумма!
[258] – за три с лишним года в прошлом я успел твердо осознать, сколько золота содержал царский червонец. – Куда же их пристроили?
– Вот как раз этот идиот, – девушка небрежно махнула рукой за спину, – так и продержал деньги на счетах до самой революции. Жалко расставаться было. А дальше большевиков спрашивать надо.
– Тпру!!! – прервал нас крик извозчика. – Приехали, – он обернулся и широким жестом указал на вывеску «Мосторг». – Пожалте в «Мюр и Мерилиз».
Сооружение, у которого мы припарковались, менее всего походило на магазин. Скорее оно напоминало затейливую и лишенную симметрии комбинацию обычной многоэтажки с узкими, устремленными к небу готическими арками окон Собора Парижской Богоматери. Зато стоящее через дорогу здание подбирали не иначе как из соображений контраста. При более чем солидных габаритах оно напоминало кургузый амбар.
[259] Всего один ряд нормальных окон на втором этаже, выше – редкие маленькие бойницы. Между домами, словно подчеркивая их «самобытность», красовался огромный кумачовый плакат, мокрый, он казался с земли почти черным. Но натянут справно, легко читаются слова: «Сбором утильсырья увеличим свой экспорт».
Тем временем подъехал Блюмкин.
– Хватит глазеть, тут тебе не театр! – начал он командовать еще из пролетки.
– Почему? – Александра указала рукой на стену напротив. – Вот же он…
– Лучше нормальное пальто купи девушке, пока я разбираюсь с жильем, – продолжил Яков, спрыгивая на мостовую.
Холодно в плащике-то? – с ноткой злорадства посочувствовал я.
– Встречаемся через час, смотрите, без опозданий! – бывший чекист не стал спорить, но тут же «отомстил»: впихнул мне в руки оба чемодана, дернул кепку за козырек в шутливом салюте и растворился в толчее.
Легко сказать. За несколько минут, что мы протискивались через толпу у входа, на багаж в моих руках покушались трижды: некстати закрывшаяся тяжелая дверь, звероватая тетка с обитым стальными лентами сундуком в руках и долбанутый на голову воришка, попытавшийся располосовать бритвой импортную фибру, но добившийся только глубокой царапины на боку чемодана.
Да уж, это не берлинский гигант KaDeWe, и даже не особо полюбившийся мне магазин-дворец Wertheim.
[260] Вокруг бессмысленная суета и толкотня очередей, узкие, явно не рассчитанные на такой поток людей лестницы. В теории – есть пара лифтов, однако в реальности они закрыты на бессрочный ремонт. Пришлось приткнуться в углу у лестницы, снабдить спутницу десятком червонцев, и отправить ее в самостоятельное путешествие по лабиринтам из прилавков и витрин. Сущий пустяк, около двенадцати долларов, если менять их на черном рынке.
[261] Александра смущенно, но твердо уверила меня, что эдакой огромной суммы «хватит на все, еще останется», после чего торопливо убежала куда-то наверх.
Мне же оставалось только ждать, надеяться, верить… и гнать из головы мысли о предательстве. Ведь в теории, кто помешает девушке броситься с чистосердечным признанием «в органы»? Или, в лучшем случае, просто исчезнуть, оставив нас мучаться неизвестностью?
