Автобус разгрузили, водитель отъехал чуть в сторону и заглушил мотор. Все снятые с автобуса тюки и охапки сложили в одну кучу, накрыв большим куском полиэтилена. Толпа потихоньку рассосалась, разбрелась по палаткам, устраиваясь на ночлег. Алина с Адмиралом возле костра распотрошили какой-то пакет, достали оттуда хлеб и несколько банок сгущенки. Гоше вручили ведро и послали за водой, меня посадили резать батон, снабдив разделочной доской, ножом и специальной туристической сидушкой на резинке, которую в туристическом простонародье без церемоний звали «жопой».
В ведре, которое на удивление быстро закипело, заварили дикое количество черного чая, который, даже если светить туда фонариком, казался совершенно непрозрачным, густо-коричневым. Кружка, припрятанная в кармане, снова оказалась кстати, я получила свою порцию горячего горького напитка и бутерброд со сгущенкой. Мгновенно расправилась со своей порцией, успев удивиться, какая я, оказывается, была голодная.
Дождик усилился, и народ, как и я, выбравшийся к костру на зов Алины, быстренько заглотил свою порцию «ужина», и снова распихался по палаткам. Они сказочно засветились изнутри, как домики фей, в них еще долго слышалась возня, хихиканье, разговоры. Я наощупь через мокрые кусты продралась вглубь небольшого леска, который начинался чуть в отдалении от реки, избавилась на сон грядущий от излишков жидкости в организме и попыталась вернуться к лагерю, тоже наощупь, понадеявшись выйти на свет костра и звуки голосов.
Однако меня подкарауливала только темнота. Ни голосов, ни фонарей, ни фар, ни света костра. Только ночь, дождь и шуршание капель. Я брела сквозь лес, пока до меня не дошло, что шум дождя становится громче, а шум реки наоборот стихает. Тогда я хорошенько приложила себя ладонью по лбу, развернулась и пошла на звук. Я вышла на открытое пространство, шум воды превратился в рев, и я прошла по скользкому каменистому берегу не меньше нескольких сотен метров, прежде чем наконец увидела светящиеся грибочки-палатки и почти потухший костер. Я обрадовалась и чуть не бегом бросилась к костру. А остановившись возле самых тлеющих углей, не смогла вспомнить, в какой стороне находится палатка, которую мы с Гошей поставили по пашиному указанию и в которой остались мои вещи, спрятанные от дождя. Спросить было уже не у кого.
Я стояла и мокла, тряслась и готова была разрыдаться от злости и безысходности. Потом я велела себе перестать вести себя как кисейная барышня и сделать уже для себя хоть что-то полезное. Снова заставив себя подойти к пугающе темной окраине леса, я набрала небольшую охапку сучьев, все время оглядываясь на лагерь и теперь не упуская из виду палатки и светлую ленту реки. Вернувшись к костру, я положила на угли несколько сучьев и совсем было погасила костер, потом вспомнила, как Алина раздувала огонь той самой «жопой», сняла с себя ту, что по-прежнему висела на моей пояснице, и раздула вполне приличный костерок. Пришлось подкинуть в него почти все сучья, прежде чем он начал давать хоть какое-то тепло, и когда руки у меня уже почти согрелись (зато замерзла спина), из леса выступил человек с фонарем. Я не сразу его узнала, потому что на нем оказался какой-то огромный пятнистый бушлат, фонарь он держал в руке. Подойдя к костру, не сводя с меня мрачного взгляда, в котором хищно отражались искры от моего костра, он осведомился, куда я пропала.
Сгорая от стыда, я призналась, что пошла в кустики и заблудилась.
Он покачал головой и вздохнул:
– Горе луковое. Пошли в палатку.
Я потрусила за ним, не забыв прихватить от костра свою кружку и «жопу».
В палатке Павел поставил фонарь торчком, стянул с себя мокрый бушлат, велел мне снять мою мокрую куртку и лезть в спальник. Мои ботинки, которые я сняла, выставив ноги наружу, под дождь, он отряхнул, стукнув друг об друга, и поставил возле входа внутрь. Мой рюкзак, слегка похудевший, приткнулся вдоль самого края палатки, мой спальник, уже развернутый, лежал на пенке, которую Паша успел вынуть из моего рюкзака. Я шустро заползла в него и закуталась по самые брови. Паша подождал, пока я закончу шуршать, возиться и «окукливаться», накрыл меня сверху своим бушлатом, завернулся в свой спальник и буквально через пару минут уже спал, даже похрапывать начал. Мне стало завидно.
Я, то ли от переизбытка впечатлений, то ли от выпитого «чифира», не могла ни уснуть, ни согреться. Я поджимала ноги, возилась, пытаясь целиком уместиться под пашиным бушлатом, но все равно дрожала и пару раз лязгнула зубами.
Меня колотила уже крупная дрожь и зубы стучали все четче и ровнее, когда Павел зарычал, как потревоженный медведь в берлоге, расстегнул молнию на своем спальнике, повернулся ко мне и подгреб меня к себе вместе с бушлатом. Он по-хозяйски пристроил мою голову на сгибе своей руки, накрыл меня половиной своего спальника, натянул на нас обоих сверху свой бушлат и придавил меня поверх моего спальника своей огромной тяжелой рукой. Я еще немножко поерзала, устраиваясь поудобнее, чуть высунула нос из-под бушлата, чтобы не задохнуться, потом наконец согрелась и перестала трястись. Павел уже храпел и вздрагивал во сне, от его теплого влажного свитера пахло дождем и мокрой шерстью. Я подумала, что до утра так и не усну, и сразу же заснула.
Проснулась я в той же позе, чувствуя, как спина одеревенела, бок сплющился, но мне было тепло, и не хотелось шевелиться.
Сквозь тонкие стенки палатки пробивался слабый утренний свет, снаружи раскатисто гаркнул Сергей:
– Добррррое утрррро, господа сплавщики! Объявляю подъем! Московское время восемь часов утра, давайте кто-нибудь сотворите завтрак, а то жррррать уже хочется.
Было слышно, как в палатках завозились и зашуршали, просыпаясь, люди.
Я осторожно спихнула с себя Пашину руку и села, придерживая бушлат, чувствуя, как под него сразу же стал забираться утренний холодок.
Паша тяжело перевалился на спину и продолжил могуче храпеть, ничуть не потревоженный ни моими шевелениями, ни зычным голосом Адмирала. Я потрясла его за плечо, но поняла, что мои слабые попытки его расшевелить – все равно что слону дробина. Но вот снаружи послышались шаги, взвизгнула молния палатки, и внутрь, дыша клубами пара, просунулась мохнато-бородатая физиономия Адмирала:
– Спит?
Я покивала и еще разок демонстративно потрясла храпящего Пашу за плечо. Адмирал усмехнулся и гаркнул во всю луженую глотку:
– Пашка, подъем, сучий сын!
Меня подбросило на месте от неожиданности, а Павел наконец перестал храпеть и открыл глаза:
– Чего орешь? – сердито буркнул он, выбираясь из-под спальника.
– В следующий раз петарду притащу. Или горн. – Бородатая физиономия скрылась из палатки. Паша посидел, потер лицо, просыпаясь. Я успела натянуть свои ботинки и пыталась влезть в отсыревшую за ночь куртку.
– Доброе утро, – робко сказала я.
Он сонно посмотрел на меня, как будто видел впервые, и помахал рукой.
Я вылезла из палатки и первый раз при дневном свете взглянула на то место, куда волей обстоятельств меня угораздило попасть.
