– Слушаюсь, Господь мой.
Прекрасную смерть дала ему Отчизна.
Спасибо, Господи, что просветил меня.
Молитва художника
Благодарю Тебя, Творец, что Ты задумал сотворить такое странное создание, как я. Покореженное вопреки всем законам логики, а ведь при этом такое, как надо; ведь я Тебе, должно быть, нужен, коль скоро есмь. Чем меньше смысла, тем я Тебе благодарнее, Я – протест, наглость, нахальный сам себе хозяин среди смиренного стада, я – пакостник, дурак первоапрельский и священное древо Ашваттха.
Молитва моя, Творец, не та, что у всех и когда-то, это молюсь я – сейчас, в этот самый момент, который никогда больше не повторится. Пойми: твой святотатственный пророк – и Брат! – я.
Разве я знаю, кто я такой? Я же не знаю себя: я то по-дурацки величественный, то величественно дурацкий; гордый, смиренный, нежный, грозный; презирая, могу ластиться, как кот; скрытный – и выболтаю все; продаю слезы, теряю трости и ножики; чуткий даже к тянущейся тени неволи, не срываю, а жгу оковы, – и только в тишайшем шепоте вижу Тебя, о Творец, и за это безгранично благодарен Тебе.
Ты не веришь, что мне хочется молиться? Брось! Ты же, наперекор церковникам, все-таки Бог, я знаю, что это значит.
Спасибо Тебе, Творец, что Ты создал свинью, слона с длинным носом, что изрезал края листьев и наши души, что дал черные морды неграм, а свекле – сладость. Спасибо за соловья и клопа, за то, что у девушки есть грудь, что рыба задыхается на воздухе, что есть молнии и вишни; что так по-дурацки велел нам родиться; за то, что таким тупицей человека создал: он теперь считает, что иначе и нельзя; за то, что ты дал Мысль камням, морю, людям. Мысль, которая ближним плетет что-то с пятого на десятое, а себе гордые сказки выдумывает. Не рай – у нее наибагрянейшие восходы и закаты, она орлица, мерзавка и лгунья. Как же я ее люблю! Вот ускользнет она – угадай, где шляется, пока не вернется, паршивка чумазая, на человека не похожая, а так хитро кается и такая довольная, клянется, что в последний раз (дурак, кто ей поверит!), – знает, мошенница, что все ей простится.
Я все предчувствую, но ничего не знаю. Что мне вычитанные истины, что в них ценного, если я их в дырочку подглядел, подглядывал невнимательно, вот всегда и ошибаюсь – тем лучше. Я существую!
Я ничего не знаю, но все угадываю. Тебе ведомо, Творец, что это значит: всё!
С головы до ног я существо негодящее, а ведь, зараза, я же должен быть везде первым; надежду теряю лишь на пять минут, все мудрое и хорошее начинаю с завтрашнего дня; развалюсь брюхом вверх на песке и загораю; рыдаю над грушей, которой так одиноко в поле, старика в плечо целую. Я кувыркаюсь через голову, мне всегда будет шестнадцать лет, я буду играть в догонялки, свистеть в два пальца и проиграю все пуговицы с порток. С ног до головы я существо негодящее – о, насколько же человечество было бы беднее без меня. Я учу его любить грех и пожары – и полной, полной, полной грудью дышать.
Над одним моим вопросом сто тупых профессоров страдают всю свою жизнь. В розовые ушки шепчу нежное «спокойной ночи» тысячам девочек и мальчиков. Мажу мазью всех паршивых собак. Извивающееся прошлое выволакиваю за шкирку на свет Божий. Из пистолета стреляю в будущее, как в бубновый туз. И солнце впиваю, не жмурясь. И что-то мне все кажется, что Ты сотворил нас и шкодливо наклонил земную ось, когда был изрядно под мухой: художники не творят на трезвую голову. А их всякие там архикрасочные единственные в своем роде сны – так это же наш хлеб насущный, на каждый день.
Потому что, если я кого и не люблю, так это трезвых; если кого я и боюсь, так это тех, кто стремится к цели и знает, чего хочет.
Мои мгновения – все они подкидыши и внебрачные дети, без призора и порядка, пляшут на канате, глотают горящие факелы.
Я ворую груши из чужого сада – проступок не страшный; я не убегаю, а отлетаю чуть в сторону; пьяный – всегда вовремя проснусь, из лужи белым выскочу, и Бог на меня не гневается – снисходит.
Я все люблю озорно, ухарски, радостно и беззаботно.
Я хитер, как лис, но наивен, как девушка, когда верит кому-то. Я смотрю на себя с улыбкой или задаю себе порку, да еще какую. Собираю мелкие бирюльки, широко распахну глаза и скажу уличному фонарю: «Ты один мудр и прекрасен». Каждый день замечаю что-нибудь новое в том, на что годами смотрю, – и вдруг изумляюсь, что у собаки есть хвост, что трамвай сам едет, а у березы – белая кора.
Бедна ты, бедная божья коровка, когда болит у тебя глазик, бедное ты, каждое земное создание, каждое, каждое.
Творец, я опоздал родиться на пять веков и родился на пять веков раньше, чем нужно. Потому такой веселый и скорбный: что я живу, что жизнь моя закончилась, что она еще не началась.
Ты и я, Творец, больше никто. А Я – это Мы. Мы все. Мы – Твоего Совета левацкое богохульство, Твоего Престола псы Господни, Domine canes. Мы радуги серого осеннего ливня, среди сынов Твоих блаженные создания, мы – июльский снег, алые маки ледяных гор, мы – надутые паруса. Ничего, что клубком бабушкиной шерсти я играл с котенком – мы обрушиваем троны деспотов, мы гордые башни возводим. Мы из безумной души высекаем деяния стократ трезвые, мы, послушные валикам шарманки, гимном будущего пронзаем настоящее, умираем и восстаем по собственному приказу, мы на кладбищах всего несбывшегося – памятники собственному бессилию.
За это, о Творец, благословляю Тебя и с трепетом бросаю на карту Роскошную Сладость Жизни. Ва-банк: Жизнь за Творение.
Посвящение
Мамуля. Папочка. Это вы мне эти молитвы поспешно диктовали, это я должен был их старательно, по памяти, слово за словом, буква за буквой, складывать и записывать. Иногда я чего-то не слышал, часто не понимал, делал ошибки, память подводила, я многое пропустил. Изредка вы меня поправляли, немного, только чтобы понятней было мне и людям.
Не знаю, могу ли я назвать ваши речи для меня моим памятником вам. Благодарю вас за жизнь и за смерть вашу, за мою жизнь и смерть. Мы на минутку разошлись, чтобы потом снова встретиться всем вместе.
Мамуля. Папочка. Из всех закаменевших мук и боли ваших и моих предков я жажду возвести высокую, стройную, одинокую башню для людей. Тех под землей скелетов, чьим голосом я под вашу диктовку говорю, только за последние триста лет – аж тысяча, и двадцать, и четыре. Какие разные носили они имена…
Поэтому на этом памятнике я не высеку имен.
Спасибо вам, что научили меня слышать шепот умерших и живых, спасибо, что я познаю тайну Жизни в прекрасную годину смерти.
Ваш сын.
Иллюстрации
Януш Корчак (настоящее имя Хенрик Гольдшмит) родился в Варшаве в 1878 г. в семье юриста. Свое призвание он видел в том, чтобы помогать людям. Фото 1933 г.
