В области чувств он превосходит нас многажды, потому что не выработал в себе тормозов.
В области интеллекта он по меньшей мере равен нам, только ему не хватает опыта.
Поэтому взрослый так часто бывает ребенком, а ребенок – зрелым человеком. Вся разница в том, что он не зарабатывает себе на хлеб, что, будучи у нас на содержании, он вынужден нам подчиняться.
Детские дома уже меньше похожи на казармы и монастыри; они почти больницы. В них есть гигиена, но нет улыбки, радости, неожиданностей, шалостей. Здесь все серьезно, если не сурово. Ребенка не заметила еще архитектура – нет «стиля ребенка». Взрослый фасад здания, взрослые пропорции, старческий холод деталей. Французы говорят, что Наполеон колокол монастырского воспитания заменил барабаном, – справедливо; добавлю к этому, что над духом современного воспитания тяготеет фабричный гудок.
Как объяснить ребенку, сколько во всем этом фальши
65. Ребенок неопытен.
Пример и попытка объяснения.
– Я скажу маме на ушко…
И, обнимая мать за шею, говорит таинственно:
– Мамочка, спроси доктора, можно ли мне есть булочки (шоколадки, компот).
При этом он часто поглядывает на врача, кокетничает с ним улыбкой, чтобы подкупить, выцыганить разрешение.
Дети постарше говорят на ухо шепотом, младшие – обычным голосом…
Пришел момент, когда окружающие признали ребенка достаточно взрослым для нравоучения: «Есть желания, которые нельзя произносить вслух. Они бывают двух видов: одни нельзя допускать вовсе, а уж если они есть, то их надо стыдиться; другие желания допустимы, но говорить о них можно только среди своих».
Некрасиво навязываться; некрасиво, съев конфету, просить еще одну. Иногда вообще некрасиво просить конфетку – надо подождать, пока дадут.
Некрасиво делать в штанишки, но некрасиво и говорить «хочу пи-пи», потому что все будут смеяться. Чтобы не смеялись, нужно сказать на ухо.
Иногда некрасиво громко задавать вопросы.
– Почему у этого дяди нет волос?
Дядя смеялся, все смеялись. Спрашивать об этом можно, но тоже на ушко.
Ребенок не сразу понимает, что на ушко говорят для того, чтобы услышал только один человек, поэтому он говорит на ушко, но громко: «Я хочу пи-пи, хочу пирожное».
Даже если он говорит тихо, то все равно не понимает: зачем скрывать то, о чем присутствующие и так узнают от мамы?
Чужих некрасиво о чем-то просить, тогда почему же можно громко просить доктора?
– Почему у этой собачки такие длинные уши? – спрашивает ребенок самым тихим шепотом.
И снова смех. Оказывается, об этом можно спросить громко, потому что собачка не обидится. А вот спрашивать громко, почему у этой девочки такое некрасивое платье, нехорошо. Но ведь ее платье тоже не обидится.
Как же объяснить ребенку, сколько во всем этом мерзостной взрослой фальши? Как потом объяснить ему, почему шептать на ухо, как правило, некрасиво?
Он должен верить
66. Ребенок неопытен.
Он смотрит с интересом, жадно слушает и верит.
«Это яблочко, тетя, цветочек, коровка» – верит.
«Это красиво, вкусно, хорошо» – верит.
«Это некрасиво, не трогай, нельзя» – верит.
«Поцелуй, поклонись, скажи спасибо» – верит.
«Детка, ушибся! Дай мама поцелует, все пройдет». Он улыбается сквозь слезы: мама поцеловала – уже не больно. Ударившись, он бежит за своим лекарством, за поцелуем. Верит.
– Любишь?
– Люблю…
– Мама спит, у мамы головка болит, не надо ее будить.
И он тихонечко, на цыпочках подходит к матери, осторожно тянет за рукав, шепотом задает вопрос. Он не будит маму. Он только вот ее спросит, а после: «Спи, мамочка, у тебя головка болит».
– Там, на небе, Боженька. Боженька сердится на непослушных детей, а послушным дает булочки, пирожные.
Где Боженька?
– Там, на небе, высоко.
А по улице идет странный человек, весь белый.
– Кто это?
– Это пекарь, он печет булочки и пирожные.
– Да-а-а? Значит, он и есть Боженька?
– Дедушка умер и его закопали в землю.
– В землю закопали? – удивляюсь я. – А как же он ест?
– Его выкапывают, – отвечает ребенок. – Топором выкапывают.
Коровка дает молоко.
– Коровка? – спрашиваю я недоверчиво. – А откуда она берет молоко?
– Из колодца, – отвечает ребенок.
Ребенок верит, потому что всякий раз, когда пробует придумать что-нибудь сам, он ошибается. Он должен верить.
Ищет помощи, потому что сам справиться не в силах
67. Ребенок неопытен.
Он роняет на землю стакан. Случилось нечто очень странное: стакан исчез, вместо него появились совершенно новые предметы. Он наклоняется, берет в руки осколок, порезался, больно, из пальца течет кровь. Все полно тайн и неожиданностей.
Он двигает перед собой стул. Вдруг что-то мелькнуло у него перед глазами, дернулось, загремело. Стул стал каким-то другим, лежит на земле, а ребенок сидит на полу. Снова боль и испуг. Мир полон странностей и опасностей.
Он тянет одеяло, чтобы выбраться из-под него. Теряя равновесие, хватается за платье. Карабкаясь вверх, цепляется за край кровати. Обогатившись этим опытом, он тянет со стола скатерть или салфетку.
Снова катастрофа.
Он ищет помощи, потому что сам справиться не в силах. В попытках самостоятельности он познает поражение. Зависимый от других, он теряет терпение.
Даже если он не доверяет или не вполне доверяет взрослым, потому что его сотни раз обманывали, он все равно вынужден следовать их указаниям, точно так же, как неопытный руководитель вынужден терпеть нечистого на руку работника, без которого он не может обойтись, как паралитик вынужден принимать помощь и выносить издевательства жестокого санитара.
Подчеркиваю, что всякая беспомощность, всякое удивление незнания, ошибка в применении имеющегося опыта, неудача в попытках подражания, каждая зависимость напоминают нам ребенка, невзирая на возраст человека. Мы без труда обнаруживаем черты ребенка в больном, старике, солдате, заключенном. Деревенский житель в городе, городской в деревне удивляются, как ребенок. Профан задает детские вопросы, парвеню совершает детские бестактности.
Человек интеллектуальный
68. Ребенок подражает взрослым.
Только подражая, он учится говорить, осваивает большинство вежливых обращений, делает вид, будто приспособился к миру взрослых, которых он не может понимать, которые чужды ему по духу и непостижимы.
