На углу улиц Сольна и Лешна вижу группу из возмущенного рикши, разъяренной платиновой блондинки с бараньим руном на голове и словно бы удивленного и разочарованного полицейского. В нескольких шагах от них на эту сцену с омерзением взирает изысканно одетая дама. Ждет, чем дело закончится.
Полицейский раздосадованно советует:
– Да уступите вы этому мерзавцу.
И уходит ленивой походочкой.
Рикша задает риторический вопрос:
– Если эта пани не хочет платить, так это я – мерзавец?
Она:
– Я заплачу вам два злотых, но довезите меня до тех ворот.
– Пани согласилась на три злотых и до угла Теплой.
Он разворачивается, отъезжает и ставит коляску в очередь [свободных].
Я спрашиваю шокированную изысканную даму:
– Вы в курсе, что здесь произошло?
– В курсе. Я вместе с ней ехала.
– И кто прав?
– Он. Но почему он предпочел потерять два злотых, чем проехать еще сто шагов?
– Да заупрямился.
– То-то я и вижу.
Подхожу к рикше.
– Что это было?
– Нечего. Я потерял два злотых. Ну и что? Я не обеднею, а мерзавцем меня и так назвали.
Я был в трех местах и должен был трем компаниям слушателей рассказать про этот случай.
Я просто не мог иначе. Должен был.
Коллега или двое коллег с Дзельной, не без участия дамы-коллеги не с Дзельной донесли на меня в Совет или Палату здравоохранения84, что я скрываю случаи тифа. Сокрытие каждого случая влечет за собой смертный приговор!
Ну и что?
Я был в Министерстве здравоохранения, как-то все удалось замять и на будущее согласовать. Я написал два письма в два ведомства. В одно – что обещаю, а обещаний не сдерживаю. Во второе ведомство я заслал вопрос, что они собираются делать со мной и моим новым филиалом на Дзельной.
Письма любезными не были. Нет, уж любезными они точно не были. Но разве можно меня с легким сердцем назвать мерзавцем?
Знаю, знаю: фамилия моей коллеги – Брауде-Хеллерова, а не Бройгес-Холерова.
Но ежели она на меня бройгес85, а для больничного дела – чума-проказа-холера, и я только это последнее словечко написал, то почему я – мерзавец?
Чего от меня требуют?
Купчиха, которой покупательница высказала претензии, ответила:
– Моя пани, это не товар, и это не магазин, и вы не клиентка, и я не купчиха. Ни я вам не продаю, ни вы мне не платите, потому что эти фантики – не деньги. Вы не тратите, и я не зарабатываю. Кому сегодня мошенничать и зачем? Просто что-то же надо делать. А?
Дали бы мне требник – я бы мессу как-нибудь справил.
Но я не смог бы читать проповедь пастве с нарукавными повязками. Я давился бы фразами, читал бы в их взглядах вопрос:
«Так что творится-то? И что дальше?»
Язык бы у меня отнялся насмерть.
Слиска, Панска, Марианьска, Комитетова. Воспоминания, воспоминания, воспоминания.
Каждый дом, каждый двор. Сюда я ходил за полтинник, в основном ночами.
За дневные консультации у богатых и на богатых улицах я требую платить по три и пять рублей.
Наглость: брать столько же, сколько Андерс, больше Крамштыка, Бончкевича86 – профессорские гонорары. Я, городской врач, мальчик на побегушках, золушка клиники Берсонов.
Такой толстый том воспоминаний.
У врачей-евреев не было практики среди христиан – только выдающиеся жители основных улиц. И даже про этих говорили с гордостью.
– Сегодня у меня визит к квартальному, к владельцу ресторана, к сторожу в банке и учителю прогимназии на Новолипках, у почтмейстера.
Это уже было нечто.
А мне звонят, хотя уже и не каждый день:
– Пан доктор, пани графиня Тарновская просит к телефону. Прокурор Судебной палаты. Директорша Сонгайлло. Адвокат Маковский, Шишковский.
На огрызке листка записываю адрес. Спрашиваю:
– А нельзя завтра? После клиники, в час дня. Какая температура? Можно дать яичко.
А один раз даже:
– Генеральша Гильченко.
По сравнению с этим – просто ерунда: капитан Хоппер звонит после каждого стула у ребенка, иногда и по два раза.
Вот такие бывали визиты автора книги Дитя салона87, когда Гольдшмидт шел в ночи в подвал на улицу Слиска, 52, на чердак на Панской, 17.
Вызвали меня как-то раз Познаньские в свой дворец в Аллеях Уяздовских88:
– Непременно сегодня. Пациенты не любят ждать.
– Три рубля, – говорит, зная всю Варшаву, доктор Юлек. – Скупердяи.
Я иду.
– Пан доктор, подождите минуточку. Я пошлю за мальчиками.
Они что, ушли куда-то?
– Недалеко. Играют в парке. А мы с вами пока чайку попьем.
– У меня нет времени ждать.
– А доктор Юлиан всегда… А что пан доктор сейчас пишет?
– Увы, только рецепты.
Наутро:
– Побойтесь Бога, коллега! – возмущенно. – Враги.
– Плевать хотел.
– Ну-ну…
Как местному дали мне квартиру и двести рублей в год четырьмя выплатами. Хозяйство вела честнейшая Матушка за пятнадцать рублей.
Практика приносит сто рублей в месяц, писание статей – тоже какие-то гроши.
Я много тратил на извозчика.
– На Злотую – и на извозчике! Двадцать копеек. Расточительство.
Я бесплатно лечил детей социалистов, учителей, журналистов, молодых адвокатов, даже врачей – всех прогрессивных людей.
Бывало так, что я звонил:
– Приеду только вечером. Мне нужно вымыться и переодеться, у нас тут полно скарлатины. Еще не хватало вам ребенка заразить.
Ребенка!
Это были светлые стороны. А темные?
Я пообещал:
– Поскольку старые врачи неохотно ездят по ночам, и уж точно – не к беднякам, я, молодой, должен ночью бежать на помощь.
Сами понимаете. Скорая помощь. Как же иначе-то. Потому как, что будет, если ребенок утра не дождется?
Фельдшеры объявили мне войну в союзе с аптечными складами и двумя враждебно настроенными аптеками.
Единодушное мнение, что это чокнутый. Опасный сумасшедший. Разница только в прогнозе: излечимый или нет.
Раз приходит ночью баба в платочке. Дождь льет.
