– Вообще-то, – сказал он с кривой усмешкой, –
даже странно, что юсовцы тебя просмотрели… Ты же для них даже с такими
хроменькими тезисами страшнее бомбы, сброшенной над всеми их городами! Хотя и
понятно, почему просмотрели.
– Почему?
Он отмахнулся с пренебрежением.
– Они всерьез уверовали, что они самые-самые во всем.
Даже умные!.. Ты заметил, что если лет сорок назад в США переводили почти всю
верхушку нашей литературы, все крупные научные работы, то сейчас нет ни одного
перевода? Причем, перестали переводить не только наши работы, но и европейские!
Уверены, что все лучшее рождается именно у них. Они так долго запускали эту
утку по всему миру, что сами и поверили. Правда, некоторое основание есть, ведь
все лучшие специалисты из России выехали именно в США. Они рассудили здраво:
какой смысл наблюдать за вырождающейся Россией?.. Кстати, ты не собираешься
хотя бы съездить в США?
Я удивился:
– Зачем?
Он ухмыльнулся.
– На заработки, конечно. Раз уж ты предпочитаешь
большие деньги большой науке! Выступил бы с лекциями в штатовских универах.
Платят там – закачаешься! Здесь за год столько не насобираешь, сколько там в
конвертике за неделю. И свои идеи бы развил. Штатовская молодежь – радикальная.
Еще Гувер, шеф ФБР, сказал, что если человек в студенчестве не был коммунистом
– у него нет сердца, но если он и в сорок лет все еще коммунист – у него нет
головы. Университетская молодежь Америки первая твои мысли подхватит, понесет
по всему миру… Не соблазняет?
Звучало, в самом деле, соблазнительно, я хотел было спросить
о деталях такой поездки, кто оформляет, от кого взять приглашение… еще не для
того, чтобы ехать, а просто интересно, как другие это проделывают, но наши
взгляды случайно пересеклись, всего на миг, и я застыл, словно оказался на
самом краешке над бездонной пропастью. Из его зрачков на меня смотрел черный
мертвый космос. Не наш, где планеты, звезды и галактики, а тот, что за Краем,
где ничто.
– Звучит соблазнительно, – ответил я, стараясь,
чтобы голос не дрогнул, – я, пожалуй, подумаю…
Он смотрел пристально, не мог же я так легко заглотнуть
наживку. Я старался выглядеть все тем же, только не показать бы, что увидел в
нем, в его теле – его настоящего. Он не поверит, но я это в нем увидел.
– Если надумаешь, – сказал он оживленно, –
дай знать. У меня есть кое-какие концы. Стоит дернуть всего разок… Организуем
по высшему классу! Нет, лучше я сам тебе позвоню, а то ты когда еще
раскачаешься!
– Да, – ответил я пересохшим ртом, – да…
позвони.
Он поднялся, рука его была сухая и крепкая, я ощутил
настоящее мужское рукопожатие, открытое и сильное, отработанное на мячике
эспандера, поставленное имиджейером, ибо для его типа людей гораздо важнее производить
впечатление открытого и честного человека, чем им быть.
Я проводил его до лифта, он поинтересовался:
– Дом у вас с общей верандой? И как этот возврат к
социализму, работает?
– В новых условиях, – ответил я, – да. Когда
у всех квартиры изолированные, все тянутся к общению…
– Интересно, – сказал он. Нажал темную кнопку
вызова лифта, она засветилась красным глазом. Вверху по узкой продольной
полоске пошел сиротливый огонек, старательно переползая с клеточки на клеточку.
Лифт поднимается с первого этажа. – Покажешь?
– Да ради бога, – сказал я. – Вон дальше по
площадке, там за поворотом дверь…
На веранде уже чаевничали Майданов, Лютовой и Бабурин.
Увидев входящего Перевертенева, обалдели, а я испытал гаденькое чувство
гордости, вот, мол, какие люди ко мне ходють. Черт, как же мы, презирая дешевую
популярность клоунов, сами же поддаемся ее влиянию!
По лицу обмершего от счастья Майданова я увидел, что после
отбытия высокого гостя будет добиваться, чтобы вот прямо здесь повесили
мемориальную доску, такой великий человек побывал, его ж кажный день по
телевизору показывают!
Перевертенев с интересом осмотрел наш стол, Анна Павловна
рассыпалась в любезностях. Он взглянул на часы.
– Пожалуй, на пять минут присяду, большое спасибо… Да,
можно с вареньем. Благодарю вас!
Майданов суетливо придвигал вазу с сахарным печеньем:
– Отведайте… Детям буду рассказывать!
Перевертенев улыбнулся, взял печенье, с хрустом сжевал,
показывая, что он такой же простой, как и мы здесь, отечески обратился к
Майданову, признав в нем хозяина застолья:
– У вас здесь славно… Но вот моего лучшего ученика,
Бравлина, не удержали, не удержали в рамках!.. Какие же вы соседи? Он же мог
такое в науке совершить! Да не только в науке – в политике, дипломатии,
истории… Но вот потянуло на дешевую популярность, увы, это вечный соблазн
молодости. Я уже ему сказал, что его идеи смехотворны, язык беден, построения
не новы, логика не выдерживает никакой критики, но и вы здесь меня поддержите…
Увы, великие перемены в обществе уже невозможны. Предстоит только плавное и
неизменное развитие западного образа жизни, к которому, кстати, мы сами и
принадлежим. Хотя, почему «увы»?.. Это прекрасно. Общество должно развиваться
по прямой линии.
Майданов улыбался и часто-часто кивал. Я заметил, что даже
Лютовой и Бабурин, один в оппозиции по идейным соображениям, другому по барабану
все академики, если не за «Спартак», смотрят на Перевертенева чуть ли не с
отвисшими челюстями. Еще бы, Перевертенева часто показывают по жвачнику: на
одном канале дает интервью, на другом комментирует, он приходит на все шоу, на
которые приглашают, – тем самым создается имидж человека, который
широко-широко известен. И даже если кто-то к нему в оппозиции, то все равно
может дома сказать с тайной гордостью: а сегодня, мол, на улице Перевертенева
встретил. Вообще-то он не последняя свинья, мне даже дорогу уступил и дверь
передо мной открыл, так как я нес на плече мешок… А домашние бросятся к нему с
расспросами: а какой он в жизни, а как одевается, а чем пахнет, а как держится…
А человечек усядется и начет рассказывать про то, как он встретился с самим Перевертеневым.
Перевертенев наконец взглянул на часы, охнул, поднялся,
развел руками. Улыбка у него была виноватая, мол, еще бы посидел с вами, да
президент ждет, надо государственные дела решать, он же без меня никуда, да и
Госдуме надо подсказать, какой ногой сморкаться.
Когда отбыл, Анна Павловна рассыпалась в восторгах, какой
обаятельный мужчина, а сам Майданов сказал укоризненно:
– Вот видите, Бравлин…
– Что? – спросил я.
– Как что? Не одобряет он ваши идеи!
– Ну и что? – спросил я.
– Как что?.. – растерялся Майданов. – Когда
такой человек, человек такого масштабища не одобряет… это… это много! Это, с
позволения сказать, это все. Труба, как говорит ныне молодежь.
– Молодежь так не говорит, – сообщил Бабурин. Он
оглянулся на Анну Павловну. – Молодежь говорит… другие слова.
