Но если… не подохнем?
Лютовой сказал раздраженно:
– Хватит нам увязать в вечных бесплодных спорах о
России! Особенно с теми, кто вечно и непрестанно вопит, что Россия – дерьмо,
русские – дерьмо, что нам, тупым и криворуким, вечно жить в дерьме, пока нас
Запад не вытащит из дерьма за уши. Хватит с этими спорить. Уже пора уничтожать.
Молча. Стрелять – кто может стрелять, бить топором – у кого топор, травить и
душить – у кого только голые руки.
Майданов сказал шокированно:
– Нельзя быть таким экстремистом!
– Почему?
– Да просто нельзя! Некоторые вещи нельзя потому… что
нельзя.
Лютовой сказал твердо:
– Эту грязь надо вымести из нашего народа, ибо грязь
имеет обыкновение расползаться, пачкать других.
– Нельзя, – повторил Майданов. – Вы –
экстремист. Боремся с этим экстремизмом, боремся… а он откуда-то берется снова.
Мне рассказывали, как недавно на центральной площади организованно прошло
сжигание основного труда самого большого экстремиста… даже имя его не хочу
произносить…
Шершень поддержал серьезно:
– И не надо, тьфу-тьфу, на ночь глядя… Мы все недавно
видели демонстрацию слабости этого общества… да что там общества – всего так
называемого западного мира! Западного – не по географии, а по ареалу признанных
ценностей. В этот западный попадает не только Россия, мы вечно враскорячку, но
и всякие там сингапуры или южнокореи. Мы видели, как сжигают книги, ибо в
слабеющем западном мире уже запрещены ряд книг, ряд идей, ряд мыслей.
Майданов вскинул брови, отшатнулся, донельзя шокированный:
– Вы считаете это слабостью? А что же тогда сила?
– Да, – отрезал Шершень. – Это слабость, что
ведет к могиле. Запрещать надо убийства да грабежи, когда действие,
направленное против вас, происходит так мгновенно, что не успеваешь уклониться
от пули или ловкой руки карманника. Но пропаганда – это удар очень замедленного
во времени действия! Здоровое государство… даже не государство, а само
общество!.. должно либо тут же ответить еще более мощным ударом контрпропаганды
и тем самым обезвредить яд, либо просто проигнорировать, как здоровый организм
не замечает сквознячков…
Майданов развел руками, забыв от волнения, что держит чашку,
плеснул на пол, смутился.
– Извините!.. Просто ваши слова столь чудовищны, что я
уж и не знаю!.. Как это проигнорировать? Как это проигнорировать? Пропаганду
фашизма проигнорировать?
– А что, – сказал Лютовой злорадно, – слабо
ответить?
– Разве это не ответ?
– Это уклонение от ответа, – объяснил
Лютовой. – Неумение найти слова. Заткнуть оппоненту рот – разве это ответ?
Это признание, что противник прав.
– Ну уж, знаете ли!.. Вы говорите… вы говорите такие возмутительные
вещи!.. Да и вообще черт знает что, извините!.. По-вашему выходит, что Гитлер…
тьфу, произнес-таки это гадкое имя!.. что этот негодяй – интеллигент, труды
которого сжигают гориллы?
Шершень захохотал, разряжая напряжение.
– Это не он, это вы сказали!
Разрумянившаяся Анна Павловна внесла кипящий чайник. Слыша
наш смех, она тоже улыбнулась слабым отраженным светом. Шершень вскочил, начал
придвигать на край стола опустевшие чашки.
– Я слышал, – сказал он, – что патриот –
человек, который любит свою страну, зато граждан ее терпеть не может. Это
верно?
Майданов выставил перед собой белые ладони:
– Это не ко мне, это к Лютовому!
Бабурин провозгласил мощно:
– Как патриот, заявляю: славяне были самым
вольнолюбивым народом на свете! Их часто угоняли в рабство, но они и там не
работали.
Лютовой сказал невесело:
– Шутки шутками, но сейчас признаться в патриотизме –
это рано или поздно лишиться работы, имени, имущества, быть обвиненным в
какой-нибудь уголовщине, сесть за рытье подземного хода из Москвы в Австралию,
чтобы ограбить там банк… Сейчас можно признаваться только в любви к оккупантам,
увы!
Майданов сказал горячо:
– Ну что вы в который раз! Где это США оккупировали?
Просто мы вошли в более тесный союз с цивилизованными странами. Только и всего.
Бравлин, а вы что отмалчиваетесь?
Я мирно жевал сухарики, слушал вполуха, мысли лениво ползали
в черепе, как будто улитки плавали в густом сиропе.
– Да так, – ответил я нехотя. – При захвате
любой страны очень важно внушить жителям мысль, что это вовсе не захват.
Помощь, освобождение или же просто некая гуманитарная миссия. Или вот союз с
«цивилизованным миром». Более тесный, так сказать, союз. И с каждым разом все
более тесный… А те небольшие жертвы, что случились, ну, вы же знаете, люди
разные, при любом режиме находятся хулиганы, что пользуются поводом пограбить
магазины…
– Хулиганы, – сказал Майданов быстро и посмотрел
на Лютового. Тот откровенно скалил зубы.
– Россия сейчас захвачена, – продолжал я. –
Этого не понимают лишь те люди, которые захват представляют по фильмам об
ужасах фашистской оккупации. В тех фильмах немцы ходят по улицам и стреляют
всех встречных, а женщин обязательно насилуют прямо на улице… ох, простите, я
не намеренно!.. а потом зверски убивают. Но даже фашисты свои захваты
представляли как освобождение: в России – от большевиков, в Европе – от
захвативших власть жидов. Сейчас же методы оккупации стали куда изощреннее и
скрытнее. В захваченной стране никто не станет вешать свой флаг на здании
парламента или мэрии или вводить в город танки. Напротив, всячески будет
подчеркиваться независимость данной страны и расхваливать мудрое решение его
народа влиться в общество продвинутых стран. И «цивилизованных».
Майданов смотрел на меня почти с ужасом.
– Бравлин, – произнес он дрогнувшим
голосом, – вы… тоже? Я считал вас культурным человеком!
– И я считал, – признался я. Подумал, добавил: –
Впрочем, и считаю.
– Но как же… Неужели вы оправдываете этих боевиков из
РНЕ, что убивают людей? Неужели вы считаете их путь… правильным?
Я отхлебнул, ожегся, отпрянул от чашки.
– Я считаю, что прежде всего надо решение поискать там,
где еще не искали. Или искали плохо.
– Где?
– В идее, – объяснил я. – Все необходимые
предпосылки для возникновения новой веры есть. Мы в такой дупе… и так быстро
исчезаем, как нация… Что нужно? Утопающий хватается и за гадюку, понятно, но в
данном случае надо, чтобы утопающий, выбравшись на берег, не отбросил спасшую
его ветку за ненадобностью, а взял ее с собой. А человек с нормальной психикой
не потащит ее с собой только потому, что она ему жизнь спасла! Он возьмет ее с
собой только в случае, если она и дальше чем-то окажется нужна, необходима,
даже незаменима. Ну, сможет отбиваться от собак, отмахиваться от мух и комаров…
Словом, нужна.
