Вертинский сказал с сомнением:
– Да против классического садомазохизма никто вроде бы
и не возражает!.. Но когда они приносят в жертву людей, особенно – младенцев…
Эдуард поморщился.
– Никто не стоит на месте. Развивается и садомазохизм.
Почему он обязательно должен быть классическим? Сейчас не времена маркиза де
Сада! Сейчас новые веяния, новые течения. Главное, чтобы были соблюдены права
личности и… общечеловеческие… да-да… общечеловеческие права индивидуума. А
человек, между прочим, вправе распоряжаться своей жизнью. Это в старину церковь
наложила запреты, дескать, жизнь человека принадлежит Богу, только он вправе ее
отнимать… А потом еще добавили, что принадлежит и Отечеству, царю, народу,
партии! Сейчас же полная свобода от всего!.. И если человек хочет умереть
красиво на дыбе или даже посаженным на кол, то нельзя ему отказывать в таком
удовольствии… тем более что для других еще большее удовольствие – сажать его на
кол, сдирать с живого кожу, выкалывать глаза, обрезать уши, рвать волосы…
Вертинский хохотнул:
– Ты об этом с таким удовольствием? Сам ты не садист?
Эдуард заколебался, пугливо взглянул на меня, что-то я все
время молчу, только слушаю, в самом деле, не пора ли переходить в стан этих
сексменьшинств, как раньше перешел в предыдущие, но еще раз посмотрел на наши
морды, ответил с двусмысленной улыбкой:
– Садист есть в каждом, почитайте Фрейда… Добавлю, в
каждом из нас! Так что не зарекайтесь. Я считаю, что нельзя мешать людям
получать им свои удовольствия. Конечно, если это не нарушает общественный
порядок, не создает пробки на улицах, не ведет к увеличению преступности и
росту банд.
Вертинский напомнил:
– Но они нередко приносят в жертву и младенцев!
Эдуард поморщился.
– Вы уверены, что это садомазохисты? Может быть, все же
члены сатанинского культа?.. А как вы считаете?
Он обращался напрямую ко мне. Я ответил с полнейшим
спокойствием, хотя внутри моего котла уже кипело:
– Сатанинские культы тоже разрешены. Наша православная
церковь что-то повякала слабо, но власти выдали лицензии, зарегистрировали, так
что все путем… Вообще-то я тоже считаю, что надо убрать последние преграды на
пути человека к свободе.
Эдуард расплылся в улыбке, тем более что Вертинский не
нашелся, что возразить мне, только пожал плечами. Когда мы вышли на улицу и уже
двигались через улочку эсэмщиков к моей машине одни, он спросил сердито:
– Ты это чего? В самом деле так думаешь?
– В самом, – ответил я. – Пусть рухнут все
плотины разом. Пусть обыватель захлебнется в собственном дерьме.
Он посмотрел на меня искоса.
– Жестокий ты человек.
– Я?
– Не замечал?
Я ответил искренне:
– Нет, абсолютно.
Он вздохнул:
– А я давно заметил. И не мог понять, как такая
жестокость… или жесткость уживается с твоей, как бы мягче сказать,
одаренностью. Ведь ты был надеждой и гордостью нашей профессуры!.. И когда ты
вдруг все бросил, ушел… Это был для всех шок.
Я сказал с неловкостью:
– Да я вроде бы и сейчас не голодаю.
– Я знаю, – ответил он с горечью. – Доходили
слухи, что ты перепробовал и лингвистику… правда, что искал Универсальный язык,
который решит все проблемы?.. и социологию, и математическую символику, и еще
кучу странных вещей. Везде преуспел, в деньгах не нуждаешься, хотя мог бы стать
миллиардером… но в юриспруденции ты мог ты стать Номером Первым!.. Эх, ладно.
Что у тебя? На красный свет снова попер или юсовца сбил?
– Нужна консультация, – ответил я туманно.
Он сыто расхохотался.
– Не по юридическим ли аспектам нового учения?
Я уставился с испугом и удивлением.
– А ты откуда знаешь?
– Да щас все их ваяют, – ответил он
хладнокровно. – Время такое… Когда все хорошо, все прут вперед с песнями,
как щас в Юсе. Когда хреново – останавливаются и непонимающе щелкают по
сторонам хлебалами. Когда совсем хреново – начинают думать. А когда уж совсем,
как в России, тогда начинают продумывать… так сказать, неэкономические выходы
из кризиса.
Я переспросил:
– Неэкономические? Уже и термин такой есть?
Он отмахнулся:
– Да это я прям щас придумал. Я ж юрист!.. Я те что
хошь придумаю. Вот только выход так просто не придумаешь, увы. Я вот сперва
даже на церковь подумал, дескать, самый удобный для нее повод появиться и
спасти, вытащить, повести за собой с факелом в длани, рассеивающим тьму… Ни
хрена! Раскрой последние страницы газет, журналов, включи телевизор, послушай
радио! Везде объявления колдунов, магов, шаманов, ясновидящих, волхвов,
бабок-приворотниц и отворотниц, насылателей и снимателей порчи… Сейчас даже не
Средневековье – в Средневековье церковь еще как дралась со всем… этим, – а
вообще эпоха пещерных медведёв. От церкви остались только массивные нелепые
сооружения да клоуны в ризах, что водят туристов по залам. Церкви как таковой
нет, организации нет, о церкви уже ни один серьезный политик не говорит.
Несерьезный – тоже. А я – юрист! Что значит – трезвейший из людей. Смотрю по
сторонам – и не вижу. Ни в упор не вижу, ни издали не зрю.
– Хреново быть юристом, – сказал я. – Чересчур
трезвые люди.
– Ты же был юристом!
– Это было давно, – ответил я. – В каком-то
смутном или мутном детстве. Хотя ты прав… когда Иудея оказалась под римским
сапогом, а все восстания были утоплены в крови, по всем дорогам косяками
поперли сотни лохматых пророков, каждый проповедовал свой неэкономический и
невоенный выход из кризиса.
«Форд» распахнул перед нами двери, Вертинский удивленно
покрутил головой, на фиг такие добавочные сервомоторы, даже сел с опаской,
будто в зубоврачебное кресло. Я включил зажигание, мы выехали на дорогу,
Вертинский сказал мрачно:
– Уже понятно, что США будут уничтожены. Уничтожение
началось, дальше пойдет, как лавина. Козе понятно, что в нашем изнеженном мире
преимущество получает та формация, назовите ее народом, религией или чем
хотите, члены которой в большей степени готовы отказываться от изнеженности.
Которые могут больше перенести трудностей. У который есть Цель. Как ты
понимаешь, жить хорошо и с максимумом удобств – это не та цель, с которой можно
победить. Тем более людей, которые намерены идти к Богу.
– К Богу?
Он отмахнулся.
– Да назови этого Бога, как желаешь: коммунизм, царство
Божье, четвертый рейх, Талибан…
– Наука, – подсказал я с ехидной улыбочкой.
– Наука, – согласился он серьезно. – А что?..
Допустим, у тебя… нет, я такое даже допускать не хочу, давай предположим, что у
кого-то злокачественная опухоль, в просторечии – рак, осталось жить три года, а
ученые обещают, что вот-вот отыщут вакцину против всех видов этой гадости.
Разве этот кто-то не станет молиться на науку? Не станет желать ей успеха?..
Если от его голоса будет зависеть: куда отдать миллиард бюджетных долларов – на
закупку оборудования для онкологического Центра или на постройку новой фабрики
по производству особо влажной губной помады?
