– Сволочь, – сказала она с ненавистью. – Как
быстро мужчины опускаются! Совсем недавно был еще человеком.
Сердце мое щемило от боли, нежности и бессилия. В глазах
затуманилось, я обнял ее, она вжалась в меня, мы долго-долго сидели так, две
одинокие души.
Наконец она высвободилась, сказала с неловкостью:
– Прости, это мои проблемы. Поедем в какое-нибудь кафе.
Сейчас я бы… скажем, мороженого. Белого, чистого.
– «Кристалл» подойдет?
– Да.
Всю дорогу она молчала, тихая и поникшая. Я включил
приемник, однако сразу же музыкальная фраза оборвалась, торопливый голос
сообщил, что на Крымском мосту пробка, взорван автомобиль, погибли трое, семеро
ранены, сейчас растаскивают искореженные машины. Я ругнулся и успел вывернуть
руль, пересек сплошную белую полосу, но благополучно юркнул в переулочек, знаю
объезд, хоть и дальний, но не ждать, пока прибудут эмчээсовцы…
– Опять кровь, – прошептала она печально. –
Люди все-таки звери…
– Таких хватает, – согласился я. – Есть
люди-звери, есть люди-камни, есть люди-растения…
А есть и люди-боги, добавил про себя. Да только никто этого
пока не видит.
– Зверей больше, – произнесла она тихо. –
Дикие, страшные, грязные… И хотя вроде бы все дальше от пещер, но дикости
меньше не становится. Почему?
Почему, повторил я про себя. Вопрос Тани риторический, можно
отвечать, а можно и промолчать. Почему человека вытаскивали из пещер в
прогрессивный мир рабовладения, давали ему пылающий факел зороастризма,
набрасывали на плечи рваный хитон христианина, совали в руки зеленое знамя
пророка, красное знамя товарища, увенчивали то фригийским колпаком, то
буденовкой с красной звездой, а то и вовсе зеленой повязкой с надписью «Make
love», а он в любом одеянии и под любым знаменем оказывается этим диким
страшным и грязным скотом?
– Человек не образ Божий, – сказал я так же
тихо, – как нам очень хочется. Он потомок дикого, страшного и грязного
зверя. Не тому стоит дивиться, что в нем так много… ну, дикого, а тому, что
столько героизма, доблести… Ведь эти зачем-то же взорвали машину?
– Дикие люди, – сказала она упрямо.
– Или диких людей, – сказал я мягко. – Тех,
которые тянули обратно в пещеры.
– Но убивать… нельзя! Это… бесчеловечно.
– Да, – согласился я. – Век рыцарства минул,
настал век человечества.
Даже общечеловечества, добавил про себя. По обе стороны
быстро уходили за спину пустые тротуары. Здесь нехорошие кварталы, здесь
выстрелы почти каждую ночь, однако днем работают все кафе, магазинчики, мамаши
гуляют с колясками, даже не обходят свежие красные лужи на асфальте,
появившиеся за ночь.
Я сам видел, как остановились две милые женщины с колясками
поболтать, а под колесами медленно темнеет багровая кровь, впитывается в серый
асфальт. Сначала, помню, в таких случаях на места терактов прибывала машина и
старательно смывала кровь, потом махнули рукой. Обычно до прибытия моечной
машины пешеходы затаптывают до неузнаваемости. Каждый уносит частицу крови на
подошвах, и вскоре снова чисто. Можно… убивать снова. Достоевский сказал, что
человек есть существо, ко всему привыкающее. Но он сам не представлял,
насколько прав. В его век нельзя было и вообразить, что человек привыкнет к такому!
Но – привык с такой легкостью, что страшно представить, к чему еще способен
привыкнуть. Привыкнет прежде, чем возмутится хотя бы хоть чуть-чуть.
Мы проходили мимо гостеприимно раскрытых дверей баров, кафе,
но еще больше было таких, где на дверях висели таблички «Продается» или
«Закрыто». Некоторые павильончики уже ломают, явно отчаялись сдать в аренду, а
за аренду земли платить туго.
Я начинал высматривать местечко, где можно посидеть, съесть
мороженое, выпить сока. Таня шла притихшая, грустная, когда я предложил
заглянуть вон в тот бар, покачала головой:
– Нет, что-то не тянет.
– А вон туда?
– Нет, просто прогуляемся немного…
Через два квартала на пути попалось летнее кафе, очень
простенькое, а за прилавком торчала круглолицая конопатая девчушка. Рыжие
волосы, туго заплетенные в косы, блестели, словно начищенные медные провода.
Она беспричинно улыбалась, а когда перехватила мой взгляд, рот ее расплылся до
ушей. Веснушки стали темнее, они усеивали не только лицо, но и лоб, шею,
обнаженные руки.
На железном подносе исходили паром ломтики жареного мяса, на
соседнем – свежеподжаренные пончики. Запах одуряющий, я сглотнул слюну.
Таня засмеялась, замедлила шаг.
– Успел проголодаться?
– С тобой у меня просыпаются все аппетиты, –
ответил я. – И на все.
– А на что еще?
Голос ее был хитренький, подсказывающий ответ. Она
остановилась, развернула меня лицом к стойке. Девчушка улыбалась во весь рот и
переводила взгляд с Тани на меня и обратно. Глаза ее, голубые, как у самой
дешевой куклы, были глупые и бесхитростные.
– На все, – ответил я серьезно. – Слух у меня
музыкальнеет, я слышу не только как мухи жужжат в Парагвае, но даже небесные
мелодии! Глаза видят в облаках ангелов, что бьют в бубны. Или в литавры, я
музыкальные инструменты не очень различаю. А нюх… он такие ловит ароматы…
– Все поняла, – сказала она весело. – Значит,
тебе двойную порцию жареного мяса… Признаться, выглядит аппетитно. А в самом
деле вкусно?
Девчушка за стойкой ответила задорно:
– А попробуйте! Если не понравится, деньги верну.
– Рискуете, – предупредил я.
Таня сказала насмешливо:
– Ничуть не рискует. У тебя на лице написано, что ты
все равно заплатишь. Ты из тех, кто предпочитает, чтобы тебе были должны, но ты
– никому.
Веснушчатая посмотрела на меня и кивнула. Потом обе
переглянулись, чему-то разом засмеялись. Ладно, у женщин свои секреции, мне
просто хорошо, я kapre diem, почти юсовец, и что за моей спиной говорят и
думают – без разницы, мне хорошо, мне хорошо…
Я ел это мясо, орудуя ножом и вилкой, потом начал просто
хватать руками, удовольствие неописуемое, мясо, прожаренное в самый раз, к тому
же нежное и сочное, девчушка знает, что продает, явно у них тут семейный
бизнес.
Потом нам принесли целое блюдо удивительной черешни,
настолько крупной, что я не мог оторвать от нее глаз. Каждая ягода вздута,
вот-вот лопнет под напором распирающего ее сока. Все ягоды покрыты мельчайшими
капельками, блестят…
Я взял одну за зеленый черешок, раскачал и забросил эту
ярко-красную бомбочку в рот. Раскусил, заранее изготовившись, что брызнет
сладким соком, но ягода оказалась настолько мясистой, что я ее кусал, жевал,
ел, плотную, как грушу. Схватил вторую, третью, Таня смеялась и тоже старалась
не отстать ни с мясом, ни с черешней, тем более редкой, что все-таки осень.
Глаза ее лучились, все беды забыты, мы снова вдвоем, а весь мир… так, тень,
дым, реальны только мы и наши желания.
